Иван тоже не верил газетной брехне. Уже объявляли однажды немцы о падении Москвы. А что вышло из этого? Дали фрицам пинка от столицы. И хорошего пинка. Об этом, конечно, лагерное начальство умолчало, но среди пленных словно ветром пронеслось: «Устояла Москва!» Узники были гораздо более осведомлены о внешних событиях, чем хотелось эсэсовцам, потому что в лагерь прибывали новички, кроме того, налаживалась и связь с волей. Да и уроки Карбышева не прошли даром для тех, кто общался с ним в том или ином лагере, кто учился у него анализировать сводки продвижения немецких войск и таким образом предполагать почти точно действия наших армий. И какова бы ни была газетная трескотня, пленные были уверены – Сталинград борется, советские войска сражаются отчаянно и не собираются отступать, ибо как еще иначе объяснить такие слова в немецкой газете: «Иногда вражеский натиск настолько силен, что его не сразу удается остановить. Но даже в таких угрожающих ситуациях присутствие духа и хладнокровие наших мужественных солдат не позволяют противнику добиться решающего успеха».

И все– таки Ивану было тревожно. Сталинград! От него до родных мест рукой подать, и, может, немцы заняли Смирновку? Как там сестра Надя, где братья Алексей и Саша? Воюют ли, живы ли? Где Надин муж -Петр Жидков, ставший Ивану вторым отцом?

Мысли тяжело ворочались в голове, не давали уснуть, а больше всего тревожила одна, самая давняя и больная: вдруг, узнав, что Иван в плену, хуторяне признают его предателем, мол, что еще ждать от сына раскулаченного, дескать, заговорила в нем кулацкая кровь.

В январе 1943 года немцы злобились особенно. Лагерное начальство вещало по радио, что бои на Волге идут успешно, потому что там сражается доблестная 6-я армия. Потом по радио сообщили, что Сталинград пал, но непонятно было, почему спирепствовали охранники. Обычно все было наоборот – при удачном наступлении охрана устраивала себе праздник, а тут вдруг объявили траур. Из лагерных громкоговорителей звучала скорбная музыка, охранники были пьяны, но не горланили развеселые песни, а били каждого, кто подворачивался под руку, часто забивая насмерть. Эсэсэвцы говорили: «Хороший русский – это мертвый русский», – потому и «превращали» плохих русских в хороших. Но как ни старались фашисты скрыть причину траура, в лагере все же дознались – под Сталинградом 6-я армия Паулюса разгромлена. Теперь стала понятна злоба фашистов – в такой «котелок» немецкие войска еще ни разу не попадали.

Иван часто уносился мыслями туда, где прошло его раннее детство, туда, где он упрямо шел навстречу своей мечте – упасть вновь спиной в ковыль и смотреть на опрокинутую чашу неба. И часто ему снился тот путь – от Караганды до Смирновки.

… До Уфы Ване спокойно ехалось. Красноармейцы, стосковавшиеся по семьям, старались теплом своих душ

обогреть русского мальчишку, невесть как попавшего в Казахстан – иного тепла в стылом вагоне не было. А поезд все дальше и дальше шел на север.

Митрич, так звали пожилого красноармейца, который помог Ване вскочить в теплушку, опекал мальчишку с первой минуты. Он делился с Ваней своим немудрящим походным пайком, устроил рядом с собой на нарах, сколоченных из не струганных досок в три яруса, ночью прикрывал мальчишку своей видавшей виды шинелью. Иногда клал шершавую ладонь на затылок Вани, ерошил волосы, и Ваня затихал, как котенок, от этой скупой мужской ласки. А потом, уткнувшись в шинель, пахнущую ветром, травой, порохом, крепким потом и еще чем-то неведомым, тихонечко всхлипывал, вспоминая отца.

Ваня сразу проникся доверием к Митричу и вновь, как тетке Варваре, но уже сознательно рассказал о себе, о своих думах, недетских сомнениях. Митрич долго молчал, попыхивая трубкой – он, в отличие от других бойцов курил коротенькую трубку, и даже, если она была пуста из-за отсутствия табака, Митрич все равно не выпускал ее, крепко сжимая зубами мундштук. Наверное, и в бой с басмачами он шел с трубкой в зубах. И Ване это очень нравилось.

– Что ж, Ванюха, ты молодец, домой едешь. Авторитет надо там завоевывать, где обделался дерьмом, – задумчиво, выслушав исповедь мальчишки, наконец, произнес Митрич. – Надо делом доказать, что ты наш, советский.

– Да чем же мы виноваты? – вскинулся мальчишка. – Ведь не кулаки мы, дядя Митрич!

– Ну-ко, не гоношись, – степенно осадил красноармеец Ваню, – Знашь, дыма без огня не быват, можа и виноват твой батька.

– Да не виноват он, дядя Митрич! – горячился Ваня. – У нас всего-то конь был да верблюд, да корова. А изба – худая-прехудая.

– Эге, парень, у других-то небось и этого не было. Вона сказывал, что у вас и сепаратор был, а ведь он денежек стоит. Значит, середняки вы были, а от середнятства до кулацтва – один шаг. Засосет собственность, и пропал человек. Станет он сквалыгой, кулаком или еще, черт знат, кем. А вот то, что вы с братом не обиделись на родну совецку власть, то вы, прямо слово – молодцы. И правильно домой едешь – где родился, там и пригодился. И не боись ты этой паскуды Чурзиной. Она одна, а нас, кто правильно совецку власть понимат – много. А что вас не ре…не ребы…– Митрич споткнулся на каком-то незнакомом Ване слове. Потом сердито сплюнул и продолжил: – Не оправдали, так, верно, письмо ваше затерялось, не дошло до товарища Сталина. Эва – Россия-то большая, а писем туды-сюды – пропасть. А ежели и добралось ваше письмо до Москвы, так ведь у него дел невпроворот, а помощники-то, поди, нерадивые. Как ты думаешь?

Ваня молчал. Ведь именно об этом он размышлял так часто. И Миша тоже. Хотя никогда братья не вели речь на такую тему.

– Так что, Ванюха, ты сердца на людей не держи. Мало ли чего в нашей жизнюхе быват. Главное, будь сердцем крепок. Уразумел? – и Митрич ласково потрепал Ваню по плечу, отчего Ваня, вспыхнув, прижался щекой к руке солдата, и тут же отвернулся, чтобы не увидел Митрич блеснувшей в его глазах слезы.

Пыхтя, пуская клубы пара, «Максим Горький» дотащил наконец эшелон до Уфы. Ваня, прощаясь с Митричем и всеми бойцами, с кем ехал несколько суток, чуть не плакал.

– Слушай, Ванюха, – смущенно топтался рядом с мальчишкой Митрич, – а может, ты поедешь со мной? Доедем до Москвы, а там до Костромы рукой подать, я же костромской ткач. У меня домик там есть, трое сорванцов растут. Старший, аккурат, как ты, вы с ним друзьями будете. Ничо, прокормимся!

Ваня зарделся от удовольствия, но решительно ответил:

– Нет, дядя Митрич, ты же сам говорил, что я молодец, раз домой еду. Буду, как ты говорил, дома доброе имя зарабатывать.

– А ежели сестры дома нет? Куды потом?

– Как это – нет? Весной мы от нее письмо получили. Вот другое меня волнует – как ее муж меня примет, он мужик неплохой, да ведь я ему не родной сын. Как встретит, не знаю.

– А ты не горюй, Ванюха! Хата у тебя есть. Коли развалилась, так подправишь с зятем, уж тут-то он тебе поможет. Вот и заживешь. Прощай Ванек!

Митрич крепко обнял Ваню, вскочил в теплушку, потому что эшелон медленно тронулся в путь, крикнул:

– Ежели плохо будет – приезжай!

– Прощай, Ваня, – махали руками и другие бойцы, привыкшие к парнишке за прошедшие дни.

Ваня сутки просидел на вокзале в Уфе, пока не увидел, что по вокзалу идет дежурный и громко кричит в рупор:

– Граждане, подходит поезд на Ростов! Кому в Саратов, Сталинград – приготовиться к посадке! Кому в Самару – тоже!

Ваня выскочил на перрон, смотрел восторженно на проплывающие мимо зеленые новые вагоны.

– Дядь, – обратился он к дежурному, – а на этом поезде можно доехать до Сталинграда?

– Можно, – кивнул дежурный.

Едва поезд остановился, Ваня бросился к первому вагону, попросил рыжеусого проводника, стоявшего возле вагона:

– Дяденька, возьмите меня до Сталинграда! Там у меня мама болеет, мне домой очень надо!

– Проходи, проходи, малец, – даже и не взглянул на него проводник.

– Тетенька, – бросился Ваня к следующему вагону. – Дяденька!…

Он пробежал состав от начала до хвоста, но никто не захотел взять его в вагон. Ваня стоял на платформе, слезы были готовы брызнуть из глаз.