Ждет, когда ее позовут, принести сок или воды, или убрать поднос с грязной посудой. А пока у нее нет работы, она просто стоит. Я смотрю сквозь стеклянную дверь на серый дом с разноцветными брезентовыми шторами, на мокрые оранжевые апельсины в овощной лавчонки. Служанка тихонько открывает дверь и проскальзывает на балкон. А ведь за эти 10 дней она только раз выходила на улицу, купить петрушку в этой самой лавочке.

Ханна. Тихая молчаливая Ханна. Служанка из Эфиопии, "на шее"которой, 5 братьев и 2 сестры. Каждый день с раннего утра она моет всю квартиру, выбивает ковры, готовит под присмотром свекрови еду, перемывает тонны грязной посуды ледяной водой. По- арабски не говорит. Бежит по любому зову – принести стакан воды, заправить кровати… Безмолвная, грустная Ханна. Словно тень бродит по комнатам.

Ее не слышно и не видно. У нее нет своего угла в этом ледяном чужом доме. Спит на тряпичном тонком матрасе в холодном салоне с золотыми креслами. На мраморном полу, рядом с огромным столом красного дерева …

Когда выдается свободная минутка, девушка вынуждена стоять в углу кухни  (или коридоре) , или сидеть вместе с хозяевами в комнате, смотреть телевизор. А что хочет она в данную минуту – может прилечь отдохнуть  (да негде) , может, искупаться – это никого не волнует. Она здесь на работе. За 100 долларов в месяц. Ест служанка все то же, что и семья. Голодом свекровь ее не морит, не бьет, иголки в пальцы не втыкает. Так, покрикивает иногда…

Служанка стоит на балконе, на холодном ветру, подходит к ограде, с любопытством разглядывая дождливый Бейрут.

В Эфиопии, наверное, все по–другому. Там жарко. Там пальмы и слоны. И живут ее родители, братья и сестры. Которые ждут каждый месяц 100 долларов, присланные из Ливана. Это огромные деньги для Эфиопии.

Когда я спрашиваю ее о чем–то, Ханна настораживается, потом, словно через силу отвечает, испуганно улыбаясь. Она немного говорит по–английски. Когда ее спросят. А вообще, все время молчит.

Мокрый Бейрут навевает тоску, потому что в доме опять будет холодно, ведь солнце не светит в окна и не греет уже целую неделю. Я греюсь арабским кофе, который очень легко варить — лишь только поднимется в турке пена – можно снимать с плиты.

Кофе готов. Он практически живой. Не вареный долгое время. Потому такой вкусный! Живой, горячий кофе, по цвету напоминает кожу молчаливой служанки. 20–летней эфиопки, у которой нет ни мужа, ни детей, ни своего дома с прислугой. Она зябко подергивает плечами, но не уходит с балкона. Здесь Ханна сама себе хозяйка. Вдыхает свежий холодный воздух, о чем–то думает.

Здесь у нее живое лицо, а не застывшее  (когда она сидит со всеми в зале на краешке стула) . Мы смотрим телевизор, болтаем, а Ханна молчит. Ее глаза словно стеклянные. Взгляд направлен на экран телевизора, но она его не смотрит. Иногда видно, что она очень хочет спать, ее глаза слипаются. А сегодня ее глаза почти плакали…

— Ханна.

- Yes, madam? – она смотрит внимательно, готовая в тот же миг исполнить любую просьбу.

- You are not happy in this house. (ты не счастлива в этом доме)

Служанка молчит, потом, словно собирается с силами, выдыхает кратко, устало:

- Yes.

Я делаю последний глоток наивкуснейшего уже остывшего кофе. Служанка захлопывает балконную дверь и спешит на зов свекрови. Ханна не пьет кофе. Она любит чай.

Что ни день, то новый сюрприз.

Ездили немного по городу. На Рауши никого нет. Кто под дождем будет гулять? Мы гуляли! Море грязно–синего цвета. Колесили по узеньким улочкам, я даже умудрилась сделать несколько фотографий дождливого города. Долго не могли отыскать контору, где чинят компьютеры. Ненавистный мною компьютер Ибрагима  (младшего брата мужа)  сломался. В итоге, найдя офис нужной фирмы, затащив туда монитор и системный блок, комп заработал.

Я в печали по этому поводу. Потому что Ибрагим спит, ест, пьет и просто живет за компьютером, который находится в нашей комнате.

Приехали домой, по расписанию света еще нет. Поднимались на 9 этаж пешком в темноте. Ближе к вечеру свекровь сделала тазик "табули" (ливанский овощной салат) . Я наелась до отвала. И с капустными листьями, и с листьями салата. Кто не пробовал, не поймет моего восторга.

Свекровь бедная даже нормально не поела, позвонила ее мать, и они очень долго разговаривали по телефону, решая насущные проблемы. К разговору подключился свекр, в доме опять стали трещать стекла и стены от их воплей.

Сходили в Интернет–кафе, Эмиль нормально не дал поработать, естественно… Ближе к девяти вдруг вырубили электричество. Я в это время сидела "скрючившись"на кровати, работая за компьютером. При попытки "раскрючиться"и встать с кровати, в моей ноге что–то щелкнуло, и коленка выскочила из своего места.

Орала я громко. Как еще соседи не прибежали на мои вопли, и не вызвали полицию? Служанка впала в ступор. Все испугались. Свекр подумал, наверное, что я сошла с ума от постоянного отключения света. Нет, моя стойкая психика в порядке по этому поводу.

Темно, я ору. Все бегают по дому со свечами, не могут ничего понять. Свекровь растирает ногу, читает молитву. Я ору.

Только Эмиль как огурец, спокойный и радостный, в центре суматохи. Ни чуть не испугался. Вобщем, то ли от молитвы, то ли пришло время, коленка встала обратно. А спустя 3 минуты врубили свет. Свекровь принесла тугую повязку, а еще новый свитер подарила. Потом опять вырубили свет.

Умывалась сейчас ледяной водой. Не чувствовала ни рук, ни лица. Только когда чистила зубы, поняла, какая холоднющая вода. Слава Богу, хоть сейчас свет не отключили. А то как бы я шкандыбала из туалета в темноте – не знаю.

Эх, что день грядущий нам готовит…

В 6 утра вырубили электричество, едва дающая тепло лампа, "отрубилась", в комнате наступил ледниковый период. Эмиль не добежал до туалета. А переодеть его было не во что… Все трусы оказались постиранными и сырыми.

Пришлось надеть на него женские кружевные трусы… Это стало последней каплей, и я впала в депрессию. Кашель душит, горло болит, белье не сохнет. Правая распухшая нога толще левой. Хочется спать, согреться не удается, электричества нет, печка не греет.

Свекровь собралась и повезла печурку в починку. В 9 утра свет включили. Но даже это не радовало. Где мой былой оптимизм? Кастрюля горячей воды была пожертвована на стирку свитера и колготок Эмиля  (вместо помывки моей головы) . Кое–как собравшись, мы выползли на свет Божий. На улице тепло. Так хорошо, что я взмокла в своей дубленке. Никак не сориентируюсь – только потеплеет, одеваюсь, словно на северный полюс. По дому ходить в шубе – в самый раз. А на улице – жарко. Мы сели на автобус и поехали кататься по Бейруту. Я иногда щелкала фотоаппаратом из полуоткрытого окна.

Ничем не примечательное бело–серое здание с ливанским флагом не заинтриговало, но сфотографировать его надо было, на всякий случай. В недобрый час нажал мой палец на затвор фотоаппарата. Кто знал, что это было здание полиции. К автобусу подбежал военный с автоматом и прямо из окна забрал мою фотокамеру и мужа в придачу. Народ в автобусе безмолствовал, но ждал. Муж не появлялся. Подождав еще несколько минут, побежала узнавать, в чем дело. Военные, записав адрес и телефон супруга, уже его отпускали. Мои выпученные от страха глаза и нижайшие заверения, что я не террористка и ничего плохого не сделала, вызвали понимающие улыбки, и нас отпустили с миром. Но настроение было подпорчено, и даже испоганено.

В молчание доехали до Национального музея Бейрута. Камерность, тишина и красота исторических экспонатов немого успокоили нервишки. В музее было пусто. А раньше, до войны, сюда каждый день приходило около 400 посетителей. Кроме нас по залам бродили две дамы в шубах – русские. А потом зашли еще 3 женщины (не в шубах)  – и тоже русские.  (Это был "русский день". Родную речь слышала и вечером, когда мы прогуливались по мусульманским кварталам.)