— Значит, там? — спросил он, показывая в окно на окраину города.
— Там, — кивнул Сыч.
— Батареи три, четыре?
— Что вы. Тут их, считай, до десятка.
Гость разгладил на столе бумажку с нанесенным на ней планом Сухуми:
— Давай, показывай.
Сыч напялил очки, придвинулся ближе и, тыча пальцем то в одну, то в другую точку на крохотном плане, уверял, что сам видел там орудия. Зубов слушал, задавал вопросы, уточнял и уже потом проставлял крестики. Они вытягивались полудугой, огибая почти всю северную часть города. Это понятно — там возвышенность, лес, самое место для зениток.
— Неужели только там? — усомнился Зубов.
— Несколько орудий у вокзала, где посадки… Идешь по железке — никаких признаков, а чуть влево — тут они все перед тобой, среди деревьев.
— А поезда — как… ходят?
— Отчего ж им не ходить. Пока ни одной бомбы на железку не упало. Бросают, да все мимо. — Сыч заворочался на скрипучем стуле. — Третьего дня эшелон с боеприпасами прибыл. Всю ночь разгружали. Мины потом на ишаков — и в горы… А вчера батальон пришел… Все та же, сорок шестая…
— Уверен?
— Голову на отсечение!
— Постой, а штаб… где он сейчас?
— Был в центре, а теперь… — Сыч потянулся к плану. — Вот здесь, у обрыва. Пещера там…
— Так, так, — ухмыльнулся гость. — Струхнули штабники, в норе прячутся, — он провел линию, обозначавшую обрыв, и старательно нарисовал над нею кружочек. — Не уйдут!
Скатав план в трубочку, Зубов осторожно засунул его в мундштук папиросы. Подержал папиросу в зубах и, смятую, замусоленную, положил в портсигар: не перепутать бы. Сыч многое подсказал ему. Оставалось составить описок активистов и можно было уходить. Список — это для себя, потом пригодится…
Зубов вынул из кармана книжечку-поминальницу, которую прихватил в доме ктитора, где ночевал, и вновь хитро улыбнулся. Сыч тоже рассмеялся: как придумано, а? А гость, полистав страницы, пропустил «во здравие» и, найдя чистые листы с надписью «за упокой», многозначительно подмигнул:
— Сюда их и влепим!
Сыч зачмыхал: уж больно кстати эта поминальница — все, попавшие в нее, считай мертвые!
Обмакнув перо в чернильницу-непроливашку, гость уставился на хозяина:
— Ну?..
Тот тряхнул шишковатой головой, оживился:
— Пиши — Омар Назарович Абхазава. Написал? Так. Пиши дальше… Партийный секретарь Гаврилов, — Сыч почесал наморщенный лоб. — Степан… как бишь его по батюшке?.. Фу, черт! Ведь хорошо знал и забыл. Ладно, пиши Гаврилов Степан, из моряков. Горсоветский депутат. Ярый, так сказать, приспешник…
— А проживает?
— Кузьмич… Егорыч… — бормотал про себя Сыч, будто не слыша. — Фу, ты, проклятый! — и вдруг хлопнул ладонью по столу. — Пиши, Авксентьевич! Степан Авксентьевич!.. Где проживает, говоришь? Да там же, где Гоглидзе. Где ж ему проживать? Дружки они — водой не разольешь.
Сыч называл и называл фамилии, а гость аккуратно вписывал их черными чернилами в книжечку. Это были партийные, советские работники, депутаты, сотрудники различных учреждений и просто активисты. Одних Сыч знал лично, о других слышал. Начиная с той ночи, когда прибыл гость, он почти не отдыхал, исходил весь город, добывая нужные Квако сведения. Как же, не кто-нибудь просит, Андрей Арнольдович.
И вот теперь, когда все сделано, Сыч смотрел на гостя желтыми глазами и ждал. Он был уверен, что посланец новой власти не обидит. А тот медлил, оттягивал. Наконец, вырвав из поминальницы листок, начал что-то писать на нем. Глаза хозяина бегали вслед за пером, хотя из-за близорукости он не мог прочитать ни одного слова. Сыч ждал. Сейчас гость закончит писать и вытянет из кармана тугой бумажник. Но Зубов не торопился. Еще раз обмакнув перо в непроливашку, поставил число, месяц и неразборчиво подписался.
— Получай, — сказал он, подавая бумажку.
— То есть как?.. — поднял седые брови Сыч. — Обещали деньгами.
— А это что?
— Записка… То есть, извините, не понимаю. Такое рискованное дело… Если б не обещали, а то…
Гость поднялся из-за стола:
— Дурак!
— Виноват, Андрей Арнольдович.
— Никакого Андрея Арнольдовича здесь нет! Понял?
— Виноват, господин Зубов.
— Господ тоже пока нет.
— Боже мой, да я все понимаю, — осклабился Сыч. — Я просто так. Не сочтите это за… Я все понимаю.
— Держи!
— Что ж, оно, конечно, — беря расписку, забормотал Сыч. — Я ведь и папеньку вашего знал. Замечательный господин был. Придешь, бывало, поклонишься, а он и говорит: «За мной не пропадет. Приходи, Савотейкин, завтра». Они, ваш папенька, путали меня с неким Савотейкиным. Будто забывали, что мое фамилие Савойкин. А иной раз попросту: «Приходи, Сыч, в понедельник». Прихожу — и действительно — как в аптеке: копеечка в копеечку. Они, ваш папенька, большой аккуратист были. Лишку никогда не дадут, но что положено — тютелька в тютельку.
Сыч встал:
— И все же, Андрей Арнольдович… простите, Петр Иванович. Хоть бы сотенку…
— Да ты что, в своем уме? — уставился на него Зубов. — Не сегодня-завтра советские деньги полетят, как пух по ветру. Войска фюрера взяли Сху, вот-вот в Сухуми придут, а тебе деньги. На кой они тебе кляп? В нужник ходить?.. А записка моя — это документ. Это, если хочешь знать, дороже денег. Подумай своей башкой! Придут немцы, утвердится новая власть, ну и что ты купишь на советские деньги? Шиш! А подашь записку — тебе и почет, и уважение, и, можно сказать, всякие другие блага. Ты ж, выходит, в подполье действовал, рисковал. Голова — два уха! Тебе добра желаю, а ты…
— Я понимаю. Все понимаю… Но сами знаете, хоть на пол-литра…
— Слушай, чертов Сыч, — Зубов нахмурился. — Про все, что здесь говорено, никому ни слова! В противном случае… Без всякого суда… Ферштейн?
Хозяин окончательно переменил пластинку:
— Что вы, Петр Иванович, да и не надо мне никаких денег. За совесть я. Вот придут товарищи… виноват, господа немцы, уж тогда… А жалко, папеньки вашего нет, очень жалко, они-то как бы возрадовались. Как воздовольствовались бы! Всю жизнь они, папенька ваш, про заграницу мечтали, про интервенцев, значит… Уж они бы теперь! Да что говорить-то…
— Ладно, хватит. До скорой встречи.
— Счастливенько, — спохватился Сыч. — Гладенькой вам дорожки.
Зубов шагал по улице, прихрамывая и стуча палкой с железным наконечником о мостовую. На груди у него две алых полоски — нашивки за ранения, медаль «За отвагу». Со стороны — солдат-вояка. Даже Сыч и тот ухмыльнулся: комар носа не подточит.
Повстречавшийся на углу старик окинул бойца отцовским взглядом, почтительно уступил дорогу: проходи, герой. А Зубов даже головы не повернул. Впереди показалась группа военных. С ними лучше не встречаться. Зачем рисковать? Свернул в переулок. Зубова беспокоила вчерашняя встреча с Головеней. Ночь не спал, обдумывал, как быть. Ведь лейтенант наверняка донес куда следует. Надо уходить. Спасаться.
Миновал развалины, дальше — пустошь. В городе заметны перемены: все меньше людей, больше развалин. Уходят люди. И лишь по-прежнему гудит базар-миллионка… Рядом с базаром — отцовский дом. Та же зеленая крыша, кипарисы у фасада. С угла вход в винный погреб.
Зубов оглядел родное гнездо. На стене вывеска: «Отделение связи». На стеклах — крест-накрест — белые бумажные полоски. Подмывало зайти в дом хоть ненадолго, на одну-две минуты, глянуть и назад. Но как ни велико было искушение, переломил себя. Опасно все-таки: еще кто-нибудь из знакомых встретится.
Поднялся выше, к деревьям, бросил папироску, но тут же достал из портсигара новую. Открылась дверь, и на улицу вышли две женщины, выбежал мальчишка и стал подбрасывать желтый мячик. Пора уходить, а уходить не хочется. Таким же мальчишкой Андрей Квако жил в этом доме. Так же играл в мяч. Защемило под ложечкой, заныло. Налетел ветер, и с кипарисов посыпалась пыльца. Все как тогда, только хозяин не тот. Интересно, уцелел ли рояль? На крыльце показался старик. Повернул ключ в двери, положил в карман и, согнувшись, медленно поднимается сюда, на бугорок, где стоит Квако. Прошел мимо, кивнул, будто поздоровался. У Квако задрожали руки, он готов был наброситься на старика, отобрать ключ. Одумался: не время пока. Через недельку старик сам принесет ему этот ключ, в ногах будет валяться.
