Увидев, что минометчики погибли, Донцов сам принялся за дело. Опускал мину в ствол, дергал шнур: нате вам, получайте, сволочи! Плохо, что самому приходится подносить мины, а они вон где! Да еще действует одна рука.

Он берет еще одну мину, подносит к стволу, да так и застывает: в тылу, на дедовой тропе, свои…

В глазах Головени все расплывается, как в тумане, меркнет. С гор, будто деготь, сползает густая, липкая тьма. Лейтенант хватается за камни, пробует встать, но под ним удивительно скользкая тропа. Она движется, бежит, как эскалатор, тянется к пропасти… но сознание возвращается. Опять слышны выстрелы, голоса — глухие, далекие… И вдруг громкое, родное, русское:

— Ур-р-р-р-р-р-р-р-а-а-а!!!

Лейтенант открывает глаза, пытается крикнуть, но из горла вырывается только слабый хрип.

Зубов огляделся: на пожухлой траве, на листве бересклета — не роса, а легкая изморозь. Поеживаясь от холода, понял — в горы пришла осень. Солдатам еще ничего, они в шинелях, а у него одна плащ-палатка, да и та в дырах. Невольно задумался о тепле, об уюте. Но где оно, тепло, где уют?.. И что самое неприятное — его ведут не в Сухуми, куда он так стремился, а совсем в другую сторону, на север, туда, где свистят пули, веет холодом смерти.

И чем меньше оставалось идти, тем все более колотилось сердце. В Орлиных скалах можно встретить старых знакомых. А это — нитка, потянув за которую размотают весь клубок. Как же можно, чтобы кто-то ухватился за эту нитку, стал разматывать так запутавшийся за последнее время клубок его жизни! Допустить такое — значит потерять все, ради чего вот уже второй год приходится переносить тяготы и лишения, блуждая то в тылу, то на фронте, и тут, и там рискуя быть раскушенным, как орешек. Но Зубов не видел выхода. Впереди и сзади — конвойные. Они даже по ночам не спят, стерегут его.

Зачем, однако, ведут? С теми тремя, что спустились на парашютах, покончили. А его ведут… Но если подумать — ничего непонятного в этом нет. Рота движется на передовую и бросить солдата не может. Ведь он, русский, потерявший свою часть солдат, а что задержан, так это еще ничего не значит.

Мимо, обгоняя бойцов, прошел длинноногий командир роты. Зубов посмотрел ему вслед, подумал: «Все сразу хотел узнать. Тоже мне Шерлок Холмс нашелся! И главное, чем взять хотел — давай, говорит, выкладывай, мне все известно. Хитер!.. Нет уж, лейтенантик, ничего тебе неизвестно». Зубов понимал, почему, прекратив допрос, ротный начал звонить по телефону: все первого просил вызвать. Сам, понятно, решить не мог, вот и звонил. Первый — это командир батальона. И вот ведет к нему, к первому. Но комбат Зубову не страшен. Опасность в тех, кто еще недавно видел его в Орлиных скалах, лежал с ним рядом в окопе.

Перевалив возвышенность, рота быстро спустилась в ущелье. Дно его усеяно валунами, поросло кустарником, среди которого, взбивая пену, течет речка. Мелкая, ворчливая. Солдаты черпают прозрачную ледяную воду кто чем — котелками, пригоршнями…

— Може, напьесся? — сказал конвоир.

Зубов зачерпнул пилоткой, запрокинул назад голову и стал жадно пить. Вода ломила зубы, стекала по подбородку, но он, иссушенный жаждой, только покрякивал.

— Мабуть, цилого быка зьив, — прокомментировал украинец, дожидаясь, пока задержанный напьется.

Зубов скосил глаза, ничего не ответил. Медленно выжал пилотку и мятую, влажную напялил на свою угловатую, стриженную под «солдатскую польку» голову.

Солдаты плескались в речке: нет ничего приятнее, чем окунуться в прохладную воду — и усталость куда девается! Не утерпел, сполоснулся и командир роты. Блаженствуя, сидел на прибрежной траве, дымя папиросой, ждал. Но вот выплюнул окурок в воду — времени больше нет:

— Кончай купание!

Шли против течения, расчленившись на взводы, не соблюдая строя. Да и к чему он в горах! Чем свободнее, тем легче.

В полдень, поднявшись на изволок, бойцы залюбовались вставшими на пути темно-бурыми скалами, напоминавшими купола церквей. Зубов, опустив голову, съежился. Суровая, дикая красота Орлиных скал вовсе не привлекала его. Тревога охватила похолодевшую душу. Стало казаться: вот сейчас на тропе появится лейтенант Головеня и сразу уличит его во всех тяжких грехах. Замотал головою, как бы собираясь вытряхнуть из нее неприятные мысли, и тут увидел военного. Широко шагая, тот не спеша двигался навстречу. «Неужели Головеня? Да нет же, это — Крупенков!.. Выходит, жив?.. Но Крупенков щуплый, а этот… Не Донцов ли?..»

Боец приближался. Зубов тревожно всматривался и, различив наконец катушку провода у него за спиной, облегченно выдохнул:

— Связист! — однако на всякий случай надвинул пилотку на глаза: так спокойнее.

А связист уже рядом, он всецело занят своим делом, и ему безразлично, кто там идет навстречу: с юга, значит, свои — пополнение. Остановился и, насвистывая, стал заваливать провод камнями. Присыпал свежей землей, потоптался, пошел дальше. Все просто, обыденно.

Зубов настороженно поглядывал по сторонам. Льдинка страха, скользнувшая по нервам, растаяла, но оставила неприятный след. В воображении продолжали мельтешить знакомые и вместе с тем чужие для него люди, которых он хотел бы увидеть мертвыми. А если эти люди, его бывшие сослуживцы, живы? Пусть не все, даже кто-то один… Не дай бог повариха Наталка!.. Вспомнился хутор и она — тугая, упругая, бьется в его руках…

«Нет, такая не простит, — будто шептал кто-то на ухо. — А Донцов простит?.. Что же делать? Как избавиться от беды?» — билась в душе зябкая мыслишка.

Зубов вошел в Орлиные скалы вместе с ротой, бойцы которой задержали его у большой поляны одновременно с парашютистами. У разросшегося можжевельника увидел бывшую кухню гарнизона. Над пепелищем давно потухшего костра по-прежнему стояли рогульки с перекладиной. На эту перекладину Егорка навешивал ведра с водой, а Наталка подсыпала потом в каждое ведро по горстке крупы.

Теперь кухня находилась чуть дальше, в кустах. Оттуда, из кустарника, над которым вился дымок, пахнуло таким запахом, что у Зубова потекли слюнки. Полагал — заведут, накормят, но конвоир приказал свернуть влево, подвел к землянке, вырытой под кручей, и, дернув за дверцу, попросил разрешения войти.

Изнутри отозвался глухой голос. Солдат подтолкнул задержанного:

— Заходь.

Чуть пригнувшись, Зубов шагнул вперед и оказался в тесной, полуподземной комнатке с одним оконцем, через которое пробивался густой, усеянный пылинками, сноп света.

Увидев военного, остановился, рассмотрел в его петлицах ярко-бордовые шпалы. Это и был первый — капитан Колнобокий, о котором отсюда, с гор, Зубов успел сообщить Хардеру. Но, давая радиограмму, он не знал командира батальона в лицо, иначе непременно описал бы его внешность, назвал имя и отчество: немецкая разведка весьма интересовалась такими деталями.

Комбат, сгорбившись, сидел на ящике из-под мин. На таком же ящике, поставленном на попа, лежала развернутая двухкилометровка. Конвойный ушел сразу. Из этого можно было понять, что капитан знал о задержанном, ждал его.

Солдат стоял, переминаясь с ноги на ногу. А комбат молчал. Но вот, прикрыв карту газетой, встал. Невысокий, узкоплечий. Спокойное, чуть тронутое морщинами лицо, косматые рыжие брови, усы… На широкой плоской лысине словно гусиный пух, подуй — и разлетится во все стороны.

Молчание командира батальона беспокоило, казалось, он оттягивал время, кого-то ждал… Кого? Конечно же, кого-то из бойцов гарнизона, а может, и самого Головеню.

Встревоженное воображение Зубова рисовало одну страшную картину за другой. Показалось, будто кто-то подошел к землянке, вот-вот откроет дверцу. По телу пробежал озноб, затем бросило в жар. На лбу выступил холодный пот.

Дверца, наконец, открылась, и в землянку вошел командир роты. Порылся в планшетке, подал комбату красноармейскую книжку Зубова. Что-то сказал, но комбат, будто не расслышал, не ответил. Потом заговорил о каменном скате, потребовал усилить наблюдение. По его мнению, оттуда можно ждать удара по тылам батальона, поэтому нельзя медлить, надо принять все меры…