— Это не повод, чтобы налетать на офицера! — прикрикнул тогда Клос на крепкого парня в полицейском мундире, готового расплакаться. Он потребовал у рьяного служаки документы, не спеша списал его фамилию и номер с услужливо поданного ему полицейского удостоверения. Слушая умоляющую просьбу полицейского извинить его, Клос подумал, что сейчас этот грозный блюститель порядка унижается перед немецким офицером, а вот с людьми, которые чем-то ему не угодили, он становится безжалостным. И когда Клос увидел, что прохожие с довольной улыбкой реагируют на инцидент с ненавистным полицейским, он получил истинное удовлетворение. Отпустил ретивого блюстителя порядка он только тогда, когда убедился, что женщина с булками, которую тот преследовал, скрылась…

Клос задержался около часовой мастерской и, пристально посмотрев на выставленные в витрине часы с двумя маятниками, проверил, правильно ли показывает время его «Омега».

Часы в витрине означали, что через несколько минут он может войти в подъезд дома номер 32, подняться на второй этаж и позвонить в дверь, эмалированная табличка на которой информировала, что зубной врач Ян Сокольницкий принимает пациентов ежедневно с десяти до семнадцати часов.

Если бы на витрине часовщика кроме часов с двумя маятниками был выставлен ещё и паяц с циферблатом на животе, Клос также сверил бы свою «Омегу», но прошёл бы мимо подъезда дома номер 32. Выставленный в витрине паяц, который для детей был развлечением, предупреждал бы разведчика о серьёзной опасности. Это означало бы, что или с Филиппом что-то случилось, или в опасности находится одна из линий связи, ведущей от Ганса Клоса, офицера абвера, к подпольной радиостанции.

Филипп, получая от Клоса добытые им агентурные данные, по специальному каналу связи передавал их на радиостанцию, которая информировала Центр, приближая день победы над фашистской Германией.

Около трех лет Станислав Мочульский, сотрудник советской разведки, активно действовал как офицер абвера обер-лейтенант Ганс Клос. Каждая неделя во вражеском окружении приносила ему новые испытания и давала бесценную информацию о планах и замыслах противника, требовала особой осторожности и хладнокровия, чтобы избежать подстерегающей на каждом шагу опасности. Он всегда помнил, что малейшая ошибка, допущенная им, неосторожно обронённое слово может означать провал, конец разведывательной работы в логове врага. Результаты этой работы на первый взгляд казались небольшими (не часто попадался инженер Мейер с новым танком!), но они помогали приблизить день победы.

Филипп был способным сотрудником, его опыт подпольной работы помог Клосу создать глубоко законспирированную сеть в тылу противника, которую нелегко раскрыть и тем более уничтожить.

Правда, нельзя было сбросить со счётов и обычную случайность. Клос уже давно работал в разведке и не мог позволить себе с пренебрежением относиться к случайностям, а потому старался предусмотреть и их.

Отогнав недобрые мысли, он нажал на звонок под эмалированной табличкой дантиста. Кто-то из пациентов, сидевших в приёмной зубоврачебного кабинета, открыл ему дверь и сразу же отошёл, увидев немецкого офицера.

— Спасибо, — произнёс Клос по-немецки и сел на свободный стул.

Мужчина с перевязанной полотенцем щекой отодвинулся, хотя места и без того было достаточно. В приёмной находилось не более десяти пациентов.

«Филипп, видимо, неплохой дантист. Где он научился этому ремеслу? — подумал Клос. — Ведь половину довоенной жизни он провёл в тюрьмах за коммунистическую деятельность».

Люди, ожидавшие приёма врача, сидели молча. Присутствие офицера в немецком мундире сковывало их.

«С каким удовольствием сбросил бы я этот ненавистный мундир! — подумал Клос. — Поговорил бы с этими людьми, послушал их забавные анекдоты о фюрере, узнал бы их мысли, услышал бы об успехах союзников на Восточном и Западном фронтах». И неважно, что эти сведения могли быть немного преувеличены и слишком оптимистичны. Главное не в точности этих сведений, а в том, что он, Клос, мог откровенно, не таясь, поговорить со своими соотечественниками, которые, как и он, ненавидели оккупантов. В их скрытых взглядах и в молчании Клос чувствовал невидимую стену между собой и этими людьми, измученными нелёгкой жизнью в оккупации. Он прекрасно понимал, что эта ненависть к немецким захватчикам останется до конца войны. А он ещё должен носить этот проклятый мундир, чувствовать себя в одиночестве, быть оторванным от родной среды, терпеть суровые взгляды соотечественников, которые видят в нём только офицера вражеской армии.

— Кто следующий? — спросил мужчина в белом халате и тут только заметил немецкого офицера.

— Пожалуйста, господин офицер, пожалуйста, — по-немецки сказал он, приглашая в кабинет обер-лейтенанта Клоса и беспомощно разводя при этом руками, как бы говоря ожидавшим пациентам: «Сами видите, иначе не могу».

— С удовольствием бы пробуравил ему зубки без бормашины, — проговорил мужчина с перевязанной щекой, когда за офицером закрылась дверь.

Приглашение Бруннера на покер было только предлогом. После нескольких выпитых бутылок коньяка ни у одного из немецких офицеров, находившихся в салоне Ирмины Кобас, не возникло особого желания садиться за карты.

Пани Кобас не скрывала, что выпитые бутылки — это только вступление к настоящему веселью, которое скоро начнётся.

Она порхала среди молодых офицеров, лучезарно улыбаясь и кокетничая. Её вечернее платье было глубоко декольтировано, однако не так вызывающе, чтобы кто-то из офицеров мог подумать, что пани Ирмина перешла дозволенные границы приличия. «Я женщина несколько легкомысленная, но весьма порядочная», — как бы стремилась подчеркнуть она.

Оберштурмбанфюрер Гейбель с минуту присматривался к Ирмине. В какой-то мере она интересовала его как женщина, но связывали их чисто меркантильные интересы. Правда, интересы не слишком легальные, однако не такие, чтобы могли скомпрометировать шефа местного отделения гестапо.

Инструкция тайной политической полиции не запрещала офицерам поддерживать контакты с поляками, а иногда даже способствовала этому в целях оказания взаимных услуг… Боже сохрани! Гейбель был опытным офицером полиции и не позволил бы себя поймать на компрометирующих его связях. А если благодаря посредничеству пани Кобас кто-то и вырвался из сырых подвалов здания сельскохозяйственной школы, где вот уже около трех лет размещается местное отделение гестапо, то, вероятно, эти люди не были особо опасными противниками рейха.

Гейбель усмехнулся, посмотрев на разрумянившуюся, разгорячённую от выпитого вина Ирмину Кобас, которая в это время включила музыку.

Послышались звуки танго. С обвораживающей улыбкой Ирмина обращалась к молодых офицерам, сердито покрикивала на неуклюжую служанку, которая разносила дымящийся бигос[9].

Глядя на стены, обвешанные картинами, Гейбель удивился: в квартире этой обаятельной женщины настоящие произведения искусства висят рядом с мещанскими, невыразительными картинами. Тонкий профиль девушки в позолоченной раме — работа какого-то мастера девятнадцатого века (Гейбель так разомлел от выпитого коньяка, что не желал встать, чтобы прочитать имя художника), а рядом с этим шедевром — низкопробная картина: печальный гураль на фоне гор в Закопане или Кринице.

— Пустые бокалы?! — воскликнула пани Кобас. — Сейчас, господа офицеры, мы наполним их! — Она направилась к буфету за бутылками, а Гейбель подумал, что Ирмина, хотя она своё тридцатилетие отметила задолго до войны, выглядит ещё по-девичьи молодо и очень… очень…

— Не могли бы мы найти более укромное местечко? — обратился Гейбель к Ирмине, с пренебрежением посмотрев на молодых лейтенантов, которые начали петь какую-то заунывную песню, и поняв, что вскоре эти офицеры повалятся под стол, а те, что потрезвее, пойдут по улицам города в надежде встретить более интересное дамское общество.