-Опасные речи глаголешь, ваша светлость,– тихо прошептал боярин, так чтобы было слышно только мне.

-Не опаснее твоих речей, Борис, поверь мне, было бы мое желание висеть тебе на первом же суку еще на Сицилии. И ты прекрасно знаешь, что сделать это можно было свободно, без каких-либо последствий, но ведь я этого не сделал. И знаешь почему?– с улыбкой спрашиваю опустившего в стол глаза Долгомирова.

-Нет.

-А ты подумай, знаешь полезно иногда посидеть обдумать, что да как, так что посиди, а когда надумаешь, мы с тобой поговорим,– вставая, сказал я ему.– Судари приятного ужина, сегодня была трудная дорога, так что я отправляюсь на покой, вам же хочу заметить, что завтра с восходом мы едем дальше, не пересидите.

С веселыми глазами Алехандро и Олег заверили меня, что прямо сейчас же последуют в комнаты на отдых, вот только по последнему кубку допьют и все. Боярин же встал вместе со мной, быстро прошел передо мной на второй этаж в комнату своего неудачника собрата. Признаться честно о чем будут разговаривать эта пара мне не интересно, да и если Борис умный человек, то постарается выложить все на чистоту как можно скорее, а там уже смотреть, как я себя поведу. Интриганы етить!

Пара гвардейцев встала из-за стола раньше остальных, уйдя сменять своих собратьев, караулящих казну посольства. Я же, не спеша, прошел к себе в комнату, спать не хотелось, хотя солнце уже давно село и вечер планомерно переходил в ночные сумерки, Луна, плывя по небу, заглядывала в открытое окно, усиливая исходящий от трех свечей свет. Дорожка света, словно терновый венец обходила дрожащий ореол желтого неровного света, постоянно дрожащего под порывами теплого солнца испанской земли. Засмотревшись, на действительно красивую и необычную картину природы я пропустил момент, когда дверь за спиной отворилась.

-К вам можно, ваша светлость,– прикрыв дверь, спросил тридцатилетний боярин, со смятением в глазах глядящий на комнату, но только не на меня самого.

-Да конечно Борис, я же сам говорил тебе заходить, как только ты сам захочешь поговорить… без посторонних ушей,– отвлекшись, я прошел к небольшому креслу, обитому неизвестной для меня кожей, тускло блестящей в свете свечей.– Присаживайся, в ногах как ты знаешь, правды нет.

-Благодарю,– мотнув головой прогоняя какие-то мысли, ответил он, подходя к стулу.

-Так в чем же дело, Борис? С самого начала нашего путешествия, вы с вашим старшим собратом, несколько странно себя ведете. Быть может, объясните мне это?– расслабленная поза улыбка на лице, пальцы с тихим стуком барабанят по дубовому столу, свечи на столе дают яркий живой свет, колыхающийся между нами словно мучающийся под пытками на дыбе человек.– Знаете, Борис ваш компаньон, боярин Бирюков отослан мной будет завтра же, с письмом государю, как я и сказал, но ведь вместе с ним, если желаешь, можешь поехать и ты. Денег из казны я велю отсыпать, как раз на обратную дорогу до Руси-матушки хватит, пешем ли ходом али на корабле, каком, все едино домой поспеете много раньше, чем наше посольство.

От моих слов боярин чуть дернулся, по челу пробежала тень, но сразу же пропала, морщины на лбу разгладились, в глазах замерла немая обреченность.

«Вот черт, и охраны то нет! Достанет пистоль и пиши, пропало!– запоздало подумал я, нащупывая рядом с собой подаренную отцом шпагу».

Но боярин Долгомиров переборов себя, не стал делать каких-либо глупостей, он словно, наконец, решился сделать то, чего хотел давным-давно, но никоим образом это действие не было возможности совершить, сейчас же я сам дал ему эту самую возможность. Вот только что именно так гложет Бориса? Впрочем, раз уж дела пошли по такому руслу, пути назад уже нет.

-Я начну с самого начала, Ваше Высочество,– выдохнув сквозь зубы воздух, Борис закусил губу, погладил заросший щетиной подбородок начал.– Как вы знаете полвека, назад произошел раскол некогда единой и благословенной православной церкви. Он случился из-за того, что тогдашний патриарх Никон, желая укрепить основы Церкви, дать ей больше власти задумал и приступил к осуществлению церковно-обрядовой реформы, которая свела к унификации нашей старой завещанной прадедами богословской системы на всей территории России.

-Я знаю об этом, Борис, та реформа произошла в 1653 году от Рождества Христова,– продолжая тихонечко отстукивать пальцами незамысловатую дробь, я с интересом стал присматриваться к боярину, кажется что старообрядцы, наконец, решили выйти из подполья и глупого сидения в лесах, хотя не все конечно, но сильнейшие из них.

Вот только почему я ничего подобного не слышал в своей истории? Ведь были восстания, целые области колыхались под гневом крестьян-старообрядцев, не желающих свободно менять старые порядки на обновленные, получается, что попытки то были, да власти не слушали, впрочем, быть может, я и не прав вовсе. Будем слушать дальше, может что-нибудь действительно полезное, я услышу.

-…для того чтобы осуществить эту реформу, патриарху было необходимо уничтожить различия в обрядах и устранить образовавшиеся за долгое время опечатки в Писании и богословских книгах. Часть церковнослужителей во главе с протопопами Аввакумом и Даниилом предложили при проведении реформы опираться на древнерусские богословские книги. Однако сам патриарх Никон решил использовать греческие образцы, первоначальные, византийские, которые, по его мнению, могли бы облегчить объединение всех православных земель под Московской патриархией,– глаза Бориса, опущенные в пол, с каждым словом поднимались вверх, пока не замерли на уровне моего взгляда. Теперь боярин смотрел на меня с неким огнем в глазах, тем огнем, который отличает стоящих на пути фанатизма и догматизма, того огня, который сжигает все на своем пути если только увидит что препятствие мешает устоявшимся традициям.

-Разве это плохо?– улыбка сошла с моего лица, оставив только сосредоточенный на моем собеседнике взор прищуренных глаз.– Разве ты сам боярин не хочешь, чтобы Русь объединила под своей дланью всех наших правоверных детей Божьих? Разве не для этого мы столько лет объединяли земли, освобождали от ига степняков братьев славян, чтобы из-за каких-то крючкотворов вновь отдаться в слепое безумие войны, войны, когда бьются не с иноземцами захватчиками, а собственным братом или может отцом?

Огонь глаз Бориса постепенно угасал, уступив моему холодному гневу, поднимающемуся из глубин души, оттуда, где зарождается сила, дающая каждом из нас второй шанс в последний миг перед гибелью, сила, некогда осветившая людям путь из Леса. Та самая, которая сожгла сердце Данко, вырвавшего его из своей груди для того, чтобы жили люди!

-Нет, цесаревич не плохо,– сник он.– Но то, что предложил Никон, было чужим для наших отцов, он менял Русь не по образу своей родительницы, а по образу мачехи, пришедшей откуда-то издалека. Он вырвал из людей веру в высокое служение избранницы Божией – России, именно он и его антихристы позволили ереси Запада сладостным ядом проникнуть в освященные веками Церковные Таинства. Разве мог отец предать своих детей? Скажите мне Ваше Высочество?!

Голос мужа дрожал, на глазах выступили слезы боли и отчаянья, кажется, что еще чуть и трясущиеся пальцы боярина со скрипом сдавят край стола, ногти вырвут кровавую дубовую стружку, а глаза навсегда потеряют блеск голубых озер Нижегородских земель, сжигаемые пламенем безысходности.

«Что делать?– билась в голове, словно в клетке птица, единственная мысль.– Бала не была, хуже не будет, а лучше,… быть может, и станет».

-Знаешь, Борис, я, как и ты радею о народе, думаю, ты видел, что в Рязанской губернии, той самой, которую доверил мне государь-батюшка, произошли разительные изменения, и я надеюсь, эти изменения были только в лучшую сторону,– полупустой взгляд боярина поднялся чуть выше, вперяясь мне в грудь.– Многочисленные непрерывные испытания в прошлом веке утомили русский народ. Но мы привыкшие к тому терпели, сражались с недругами, бились против крымских татар уводящих в полон тысячи православных людей, мы противостояли всем им! Дрались, и никогда не опускали своих рук. Вот только перемены, нужные перемены хочу заметить, в том единственном утешении от злобы западной и восточной, в нашей Церкви стали ударом для русского народа сродни нашествию полчищ татарвы. Самая стойкая, веками незыблемая Православная Церковь стала искушением для некоторых умов, она стала непосильным, гибельным, … страшным соблазном.