Это приватное измерение заполняется в основном квалитативным содержанием. И вот в этом отношении, т. е. в отношении того, как именно оно заполняется, мозг точно не играет каузальной роли. Если бы он играл ее, то одинаковые нейронные процессы, протекающие в мозгах, порождали бы одинаковые ментальные контенты, а это, как мы знаем, не так. Соответственно, то или иное наполнение нашего приватного резервуара зависит не только от процессов, протекающих в данный момент в мозге, но и от его содержимого в предшествующий момент времени, а в конечном счете — от особенностей нашего окружения и нашей истории, как уже доказывалось ранее^[91].

Но мы еще не выяснили, какие общие физические характеристики мозга ответственны за возникновение в нем упомянутого приватного измерения. Однако прежде чем взяться за рассмотрение этой задачи (которую можно надеяться решить лишь в общем плане, поскольку конкретные детали могут быть установлены только в результате эмпирических исследований), имеет смысл уточнить динамику взаимодействия ментальных состояний и нейронных процессов в мозге, взглянув на наш предмет с другой стороны, а именно со стороны возможного влияния ментальных состояний на нейронные процессы, ответственные за генерацию того или иного поведения.

Иначе говоря, мы должны сейчас коснуться еще одного вопроса, позволяющего уточнить онтологический статус сознания и продвинуться в решении проблемы «сознание — тело», — вопроса о влиянии сознания на поведение. Мы именно коснемся его, так как уже детально обсуждали разные его аспекты. Собственно, сейчас нужно лишь суммировать полученные результаты.

Итак, мы знаем, что если рассматривать мозг и связанные с ним ментальные состояния, в совокупности образующие то, что называется «сознанием», как локальную систему, то мы имеем право на предположение, что эти состояния непосредственно влияют на поведение. Мы имеем право на такое предположение в силу двух обстоятельств: корреляции ментальных состояний и поведения, с одной стороны, и отсутствия локальной супервентности ментального на физическом — с другой. Совмещение этих моментов приводит к тезису, что поведение не может объясняться исключительно ссылками на физическое состояние мозга. Ведь поскольку один и тот же мозг может быть носителем разных наборов ментальных данностей и, в силу их корреляции с поведением, генерировать разное поведение, то эти поведенческие различия должны быть связаны именно с различием ментальных состояний. Это и означает, что мы можем допускать воздействие ментальных состояний на нейронные процессы, ответственные за продуцирование того или иного поведения, и признавать истинность интеракционистской позиции.

Между тем мы видели, что каузальная вера требует от нас признания того, что любые физические события имеют физические причины. Поскольку мы не можем допускать существования полных физических причин поведения в мозге, мы должны допускать, что на поведение воздействуют нелокальные физические факторы. В таком случае — т. е. если мы признаем, что поведение в конечном счете объясняется физическими причинами, — оказывается, что мы все-таки не можем говорить о прямом влиянии ментальных состояний на поведение, об интеракционизме в буквальном смысле. Чтобы говорить об интеракционизме, мы должны оставаться в рамках локального рассмотрения материальной системы, продуцирующей поведение. Логично поэтому назвать рассматриваемую схему влияния сознания на поведение «локальным интеракционизмом». Локальный интеракционизм не отрицает существования полных физических причин у любых физических событий. Иными словами, он не противоречит принципу каузальной замкнутости физического, который является естественным результатом действия каузальной веры.

Не отвергая каузальную замкнутость физического, локальный интеракционизм может обезопасить себя от некоторых проблем, традиционно связываемых с интеракционизмом. Обычный интеракционизм ведет к отрицанию каузальной замкнутости физического, и некоторые считают, что это идет вразрез с требованиями экспериментальных наук о природе^[92], исходящих, как утверждается, из того, что физические явления должны получать физические объяснения. Поскольку в наши дни трудно не относиться к наукам всерьез^[93], интеракционизм может показаться заведомо бесперспективной позицией. Локальный интеракционизм, как мы видим, избегает критики такого рода.

Другой упрек традиционному интеракционизму состоит в том, что, провозглашая прямое влияние сознания на поведение, допуская реальность ментальной каузальности, он никак не поясняет механизмы такого влияния. Можно возразить, что предельные механизмы влияний одних вещей на другие не раскрывают и естественные науки, но в них хотя бы идет речь об однородных явлениях. Здесь же мы имеем дело с совершенно разными вещами. Локальный интеракционизм свободен и от этой трудности. Ведь тут признается, что подлинные причины поведения имеют физическую природу.

Особенно важно подчеркнуть при этом, что локальный интеракционизм не может быть приравнен к некоему глобальному эпифеноменализму. Хотя при рассмотрении поведения в глобальном плане и выясняется, что ментальные состояния не оказывают прямого влияния на поведение и поэтому лишены каузальной эффективности, они тем не менее сохраняют каузальную релевантность, будучи необходимыми онтологическими условиями реализации нелокальной физической причинности. Признание каузальной релевантности, или значимости, квалитативных ментальных состояний связано с нашим убеждением, что физические события должны иметь локальные объяснения. Таким образом, допущение нелокальных физических причин событий оказывается возможным лишь в том случае, если они дублируются какими-то локальными, пусть и нефизическими, факторами. Однако это дублирование не должно рассматриваться как типичный случай сверхдетерминации. При таком рассмотрении можно было бы сделать вывод, что нелокальные физические причины производили бы свое действие и при отсутствии соответствующих ментальных состояний. А мы только что отметили, что это не так. Поэтому ментальные состояния надо трактовать именно как необходимые условия реализации нелокальной физической причинности.

Говоря о том, что ментальное оказывается необходимым онтологическим условием реализации нелокальной физической причинности, надо подчеркнуть, что это необходимое условие не является каким-то независимым каузальным фактором. В противном случае физические факторы не были бы достаточными условиями, т. е. причинами, того или иного поведения. Но, поскольку ментальное в глобальном плане супервентно на физическом, оно действительно не может рассматриваться как независимый каузальный фактор, и его наличие не лишает физические факторы качества достаточности.

Уточняя же, что ментальное является не просто необходимым условием реализации нелокальной физической причинности, а именно необходимым онтологическим условием такой реализации, я хочу этим отличить данное условие от формального необходимого условия. Ведь даже эпифеноменалист может сказать, что эпифеномены являются необходимыми условиями порождения теми нейронными процессами, которые их продуцируют, того или иного поведения: если бы их не было, не было бы и продуцирующих их нейронных процессов, а значит, и порождения ими поведения. Отличие этой позиции от нашего случая состоит в том, что эпифеноменалист должен признавать, что если бы данные нейронные процессы не продуцировали ментальные эпифеномены, они все равно порождали бы соответствующее поведение. Иными словами, эпифеноменалист должен утверждать, что в возможном мире^[94], отличающемся от актуального мира только тем, что физическое в нем не порождает ментальное, поведение людей осталось бы прежним. В нашем же случае этого сказать нельзя. Необходимая связь ментальных состояний и поведения имеет более глубокий характер. На это обстоятельство и указывает характеристика ментального как необходимого онтологического условия реализации нелокальной физической причинности.