До лесов Брюквинского мыза он прошел благополучно, на пути встречались редкие прохожие, присматривались, конечно, ведь островитяне всегда отличались любознательностью, но Алфред их не боялся, поскольку он их не знал — значит, не знали и они его. А вообще-то, мало кто из деревенских жителей находил удовольствие в ночных прогулках в такое время, все старались справиться с делами до наступления темноты. Когда Алфред уже подходил к деревне Розвальни, откуда-то из темноты, из-за кустов внезапно появились люди. От неожиданности он похолодел, а ведь как внимателен был, как осмотрительно шел…

Ему скомандовали поднять руки, и он их поднял. Окружили его трое мужчин, в отдалении приближалась еще одна фигура, как ему показалось — в темноте он плохо различал — женщина. В грудь ему наставили дуло автомата, кто-то стал обыскивать, и он радовался, что расстался с револьвером, от этой штуки мало проку, навредить же она могла.

— О, это же фельдфебель! — воскликнул вдруг удивленно один из них, высокий мужчина. Голос показался Алфреду знакомым. Присмотревшись, узнал в высоком Рууди, с кем вместе однажды сидел в тюрьме-конюшне. Злоглазый Рудольф!.. Конечно, он уже слышал про «подвиги» этого человека. И эти подвиги не служили для Рууди положительной характеристикой, так что невозможно было Алфреду угадать, чем для него закончится эта встреча.

От фигуры, обыскивающей его, несло самогонным перегаром, почему-то эта вонь тоже показалась предвестником беды.

— Тукки поле[5],—объявил обыскивающий, закончив шарить по карманам Алфреда. Рууди велел человеку, нацелившего на Алфреда автомат, успокоиться, и тот опустил дуло.

— Плохие дела, а, фельдфебель… Раз ночью по лесам гуляешь? — Рууди тихонько захихикал. — Отчего же один? Скучно одному-то. Может, с нами пойдешь?

Алфред решил схитрить, не показать ни своего к Рууди презрения, ни страха перед ними.

— Невыгодно, — ответил он, стараясь как можно спокойно, даже с нарочитым вызовом, — какая бы власть ни установилась, вы в любом случае плохо кончите, а мне это ни к чему.

Рууди засмеялся, кто-то из остальных тоже коротко хихикнул. Женщина враждебно крикнула: «Но, но!»

— Ну, допустим, — объявил Рууди, смеясь, — твоя власть теперь не скоро вернется, а то, что здесь теперь… Это еще и не власть, и что для тебя власть? Думаешь тихо отсидеться? Они подождут, — он с удовольствием расхохотался. — У них времени хватит, чтобы тебя дожидаться, успеют повесить… Да не будь идиотом!

— Победителей, говорят, не судят, — твердил Алфред свое, — тогда и они, может, перестанут свирепствовать.

— И ты их власть тогда признаешь? — спросил Рууди осуждающе.

— В Библии, говорят, написано, будто всякая власть от Бога…

— Всякая власть есть насилие! — парировал Рууди. — Вот я сейчас здесь власть и могу делать, что хочу. Мне нравится самому властью быть. Живи, как хочется тебе, а не всем тут доносчикам вокруг, А насчет Бога… Как это у них поется: «Никто не даст нам избавленья: ни Бог, ни царь и ни герой…» А только сами — своей лапой… И я тоже… Ни Йосика, ни Ааду[6] не признаю. Только сам я за все себе воздам.

Закончив свой монолог, Рууди вытащил из кармана шинели — Алфред только теперь разглядел, что все они были в военной форме, — пачку «Казбека», закурил и протянул пачку Алфреду. Остальные в их разговор не встревали, чувствовалось, что напряжение спало, хотя еще недавно они были готовы, вероятно, к кровопролитию… Но тут… Фельдфебель встретился, сам Рууди с ним о жизни толкует, значит, быть мирной развязке. Чтобы хищника не дразнить, Алфред папиросу принял.

— Еще встретимся! — крикнул Рууди, уже уходя. — Решайся. Не сейчас — так потом. А то ведь и другие найдутся в лес манить… Все равно стрелять-постреливать.

Как неожиданно они объявились на дороге, так же мгновенно в темноте ночи растаяли. Алфред бросил папиросу и зашагал в сторону Звенинога.

Невольно возникли перед глазами картины из детства, из прошлого: веселая деревенская жизнь, потом служба в солдатах, женитьба… Все так мирно. Дни начинались с восходом солнца, проходили в обыденных хлопотах, заканчивались заходом солнца, песнями и любовью. И вдруг все привычное отметено в невозвратимую даль — настали новые порядки, образовались у людей новые привычки, обнаружились новые инстинкты, в результате жизнь становится все жестче, исчезает человечность. Он, Алфред, ладно — на себя уже махнул рукой, ведь он успел уже и любить, и наслаждаться, хотя… умирать, конечно, рано, и ему хочется знать, что будет дальше с его страной. Но Король!.. Каково будет ему в таком будущем?

Вдруг до сознания дошло: а ведь его сейчас могли и убить, и утром нашли бы на дороге снегом запорошенный труп… Уже много провернул этот Рууди подобных дел на Острове, к тому же от них разило самогоном… Зовет в компанию… Чтобы веселее было на виселице? Здесь мысли Алфреда повернули к загробной жизни. Он, бывало, и раньше об этом размышлял: что будет с ним, когда он умрет? Он знал: этот вопрос никого из людей не минует, будь они верующие или неверующие — всех волнует вопрос: что будет после смерти? А вдруг действительно существует загробная жизнь и, как говорила Ангелочек, его будут там судить за грехи?.. А есть ли они у него? Уже который раз он об этом вопрошал себя. А как узнать, что, собственно, является грехом?.. Говорила Ангелочек, да он и сам в школе учил, что грешно убивать, а сколько на земле убивают! Может, те, кто убивает, не веруют в Бога? Может, только некрещеные убивают? Как бы не так! Что же они, черти, загробного суда и вечных мук не боятся?

Но каково жить в мире, который после твоего рождения кажется таким устроенным и прочным, а со временем оказывается, ты вынужден бояться совсем чуждых тебе народов и дисциплин, должен изучать их языки и даже думать не знаешь уже на котором из них!..

Однажды у него поинтересовался Отто Швалме: «На каком языке вы думаете, когда говорите по-немецки — на эстонском или немецком?» Он тогда растерялся, не нашел, что ответить, сказал, что не знает, и не соврал. Ему показалось, что, наверное, говоря с Отто, он думал на немецком. Недавно же к нему в «мерседес» садился Чуть-Чуть, и после расставания с длинным русским он вспомнил этот вопрос, и, продолжая размышлять о его предупреждении насчет «мерседеса» как ловушки, поймал себя на том, что в его мыслях фигурирует слово «капкан» вместо эстонского «лыке».

Задумавшись об этом, он впервые ощутил инстинкт тревоги, уловив здесь неясную связь с загробным миром: поразмыслив, он осознал, что мысль вообще не имеет национальности. Он понял, что если бы даже в совершенстве знал с десяток языков — ни на одном из них он бы не думал; мысль приобретает национальность только тогда, когда превращается в звук. Но если мысль безнациональна, тогда… Откуда она? Язык души, не имеющий конструктивной формы? Да отсюда к мыслям о бессмертии души, загробном мире, Создателе — один шаг.

Итак, русские, немцы — их он боялся по очереди. Теперь же встреча с Рууди напомнила, что и своих эстонцев бояться нелишне. Да разве только теперь?! Просто в юности он этого не понимал, потому что не сталкивался, значит, все это предстоит и Королю, который пока пребывает в благостном неведении. Выходит, что надо бояться всегда и всех, словно люди друг другу враги… С тяжкими думами продолжал Алфред свой путь в ночном, но очень близком сердцу, родном с детства лесу: он не думал, а ощутил — если бы и умереть здесь пришлось, было бы не страшно, ведь все-таки дома…

Никого больше не встретил и никто его не увидел. Даже Вилка его приход проспала. Порог дома слабо освещался из окна кухни.

Уже который раз прокрутил он перед внутренним взором ленту жизни их семьи. Ангелочек? Странные отношения друг к другу здесь, на Сааре, привили его родители со своей всеохватывающей любовью к Богу: никто ни к кому особой нежности не питал. Ценили тут всех за способности, за удачливость. У некоторых, у Манчи, например, да и у Хуго, присутствовала еще и доля зависти к более расторопным братьям и сестрам. Сердечная любовь за просто так… Ее, вероятно, не осознавали. Алфреду пришло в голову: говорят про любовь к Богу, но разве она, эта любовь, существует в природе? Наверное, любят не столько Бога, сколько саму эту любовь?