Так что с переводчиком лучше, чем без…
И Алфред охотно и обстоятельно рассказывал: как был столяром, как делал мебель русскому капитану «Чуть-Чуть», про Хелли Мартенс; рассказывал, естественно, про Короля и мать. По мере продолжения повествования он увидел свою жизнь со стороны и стал осознавать, что ничего преступного в ней нет, жил, как многие, — старался выжить. Кто же имеет право решать: должен он жить на свете или нет? Даже в том, что собственную семью развалил, он не видел преступления, а объяснял случившееся своей неопытностью в некоторых тонкостях жизни: разве он женился на Хелли Мартенс, чтобы потом сделать ее несчастной? Правда, пришла мысль, что в чем-то он, наверное, не жил по Правде с большой буквы, вот если бы начать все сначала, он во многом жил бы иначе и поступал бы по-другому, а на Хелли Мартенс, скорее всего, и не женился вовсе; вообще бы не женился так рано, когда человек еще не в состоянии понять самого себя и не способен осмыслить ответственность такого шага; все-таки в двадцать пять лет ты больше разбираешься в половой жизни, чем в любви.
Алфреда повели в так называемую тюрьму, что рядом с детскими яслями, появившимися здесь недавно… Такого учреждения — детские ясли — на Острове не знали на протяжении всей его истории.
Во дворе старого склада… теперь тюрьмы — полно хлама: ящики, доски, автопокрышки, битый кирпич. Дежурный, молодой паренек в милицейской форме, открыл дверь, и Алфред шагнул туда, куда раньше ему доводилось провожать других.
В длинном помещении с нарами по всей стене расхаживал высокий худой человек с серыми злыми глазами на вполне интеллигентном лице. Он вопрошающе уставился на вошедшего. Алфред поздоровался и уселся на нары. Итак — он в тюрьме?
— За что тебя? — спросил человек со злыми глазами.
— Самооборона, — ответил Алфред коротко.
— Ясно, — также среагировал злоглазый и продолжал шагать по камере. Некоторое время спустя опять спросил: — Женат?
— Да.
— Дети?
— Есть, — ответил Алфред.
— Жаль, — сказал злоглазый мрачно.
— Конечно, — согласился Алфред.
— Расстреляют, — заключил злоглазый и пустился бегать по камере. Алфред ничего не сказал. Что скажешь? Он и сам не сомневался в таком исходе. Найдут место где-нибудь, даже если не в замке.
— Били? Глаз-то…
Он остановился перед Алфредом, изучая его лицо. Алфред промолчал. Ну не кретин ли? Видит, что человек пришел с улицы насквозь мокрый и спрашивает: «А что, дождь идет?» Можно подумать, что человек сам себя облил из ведра… Не станет же Алфред сам себе морду разбивать.
— Пока здесь содержат, — размышлял злоглазый вслух, — еще куда ни шло. Здесь еще ничего. А уведут куда-нибудь…
То и дело он вскакивал на нары, бегал по ним, благо потолок высоко, подходил к окну, изучал решетки, бил по стенке кулаками и цедил сквозь зубы:
— Должен же… Должен же, черт возьми, найтись какой-нибудь выход! Ну, сволочи! Ну, красноперые петухи! Дай только отсюда выбраться!
Алфред ни о чем его не расспрашивал. Зачем? Какое ему дело, и станет ли легче лично ему, если он узнает, за что этого сюда запрятали? Злоглазый представился сам:
— Рууди, — сказал он. — Рудольф, — и посмотрел на Алфреда злобным взглядом.
Алфред назвался. Вот и познакомились. Алфред не сказал бы, что Рууди внушал к себе симпатию: очень зло ругался, цинично. Алфред ненавидел цинизм. И попусту ругаться тоже не любил. Да и кто гарантирует, что он действительно Рудольф?
В замке загремели ключами. Дежурный встал к цвери и крикнул:
— Ильп?
— Я, — откликнулся Рууди.
— Выходи! — дежурный захлопнул за ним дверь. К вечеру Рууди вернули в камеру. Он продолжал беготню, но молчал.
Ночь Алфред провел скверно. Рууди же, как ни странно, спал как дома. Он был в пальто. Закутавшись в него, спать конечно же удобнее. Алфред же, когда натягивал полушубок больше на голову, констатировал, что мерзнут ноги и задница. Думалось и про Вальве: что делает, будет ли она его разыскивать? Утром дали по куску хлеба и кружку с кипятком! Вскоре опять загремел замок. Дверь открыл уже другой дежурный:
— Рихард! Выходи…
В коридоре ждал конвоир. Алфреда повели в знакомый особняк. На этот раз с ним разговаривали только с помощью переводчика. Эту роль выполнял тот же Скелет, который вчера кулаками внушал Алфреду степень серьезности их взаимоотношений.
— Мы вас отпустим, — переводил скороговорку офицера Скелет, — ваши дела знаем. Известно, что в самообороне вы никого не убивали, — ваше счастье. Наверно, просто повезло?
Потом предложили:
— Говорят, вы хорошо водите машину… Дадим «мерседес». Поездите немного, попривыкнете к ней, там посмотрим.
Скелет повел Алфреда во двор соседнего дома. Здесь в частном гараже стоял черный «мерседес».
Все складывалось неожиданно благополучно, даже не верилось.
Земляника находилась в доме на Малой Гавани, только что ушел отсюда встревоженный Король, и Земляника, ей-Богу, сидела за кухонным столом и раскладывала карты: бубновая шестерка, крестовая десятка и червовый туз с острым концом сердечка вниз — перемена места жительства. И то! Что же еще остается?
Алфреда она встретила так бурно и восторженно, словно он вернулся из Сибири.
Спустя несколько дней за Алфредом пришел знакомец, передал приглашение в коричневый особняк.
— Как машина? — встретил его любезно Скелет. — Значит, так, чтобы было понятно, можешь работать. — Эта личность держалась с Алфредом на «ты», ведь у их уже состоялся церемониал братства, — но поскольку машина наша, то работать на ней, естественно, означает работать на нас. Чем мы хуже немцев? Мы сквозь пальцы смотрим на твою службу у них… в ответ на такую же службу у нас. Мы не станем требовать, чтобы ты арестовывал своих родственников, но ты должен выявлять врагов Советской власти. Побольше данных. Главное: кто, где, когда? Больше сведений. Если их нет, обойдемся без них — нужны списки. Мотивированные списки. Официально ты — наш шофер. Это задание руководства. Поездишь по Острову… присмотришься. Обо всем будешь докладывать мне.
Алфред молчал. Молчание — знак согласия? Не всегда, иногда оно золото.
На этом аудиенция в коричневом особняке закончилась. Алфред сел в «мерседес» и газанул.
Глава IV
Когда Алфред поднимался к желтой двери, ноги Люксембургского Короля уже несли его опять в сторону Кривой улицы, легко и привычно повернули во двор, в ателье Калитко. В этот час обычно все собирались. А если нет, значит, Жора нажрался гехатипата, валялся трупом, и в доме царил могучий храп. Могло быть и иначе: Жора валяется трупом, а Заморский в это время возится у своей «Истерии». Ирина в такие дни здесь бывать не хотела, следовательно, не приходил тогда и Пограничник. Все в этом кругу каким-то образом были зависимы друг от друга. Единственно Жора был зависим только от гехатипата.
В городе продолжалась жизнь. Портреты одних «великих» вождей в очередной раз заменяли другими… тоже «великими», но бронзовый солдат с саблей, еще недавно стоявший перед магазином игрушек, исчез опять. На его место, тоже как-то незаметно, установили огромный, в два квадратных метра, портрет человека с черными усами в военной форме без погон, в сапогах, в вытянутой руке он картинно держал трубку, на лице — выражение мудрой доброты. Рядом сколотили Доску почета с десятком портретов малоизвестных людей, работающих на городской бойне, на паркетном заводе или в небольшом автохозяйстве, просто чиновников. О них знали, что работают они как все, не хуже — не лучше, но добросовестно, как привыкли, даже при немцах и даже еще раньше, то есть еще тогда, когда труд не считали исключительным почетом, так что этим людям и самим не ясно было, за что им такой позор — на всеобщее обозрение рядом со Сталиным…
Когда Его Величество обнаружил, что опять не стало любимого бронзового солдата, то не очень огорчился: он не сомневался, что когда-нибудь его снова установят, как уже бывало. Король догадался, что в политике так заведено: одни ломают, другие восстанавливают. Взрослые же опасались, что, как ночью бесследно исчез бронзовый солдат, могут опять исчезать и живые люди. Но пока никто не исчез. Заморский сказал Калитко:
