Да, в сознании Андрея мелькало всё это рассказать («Расскажи, расскажи! — хохотал кто-то в душе, — они тут все ебанутся!» — и ещё пуще заливался хохотом).

— Может быть, покурим? — Светлана трогает его за руку, словно искры пробегают по Андрею, и пламя кидается вначале в голову. Он краснеет как пацан.

— Ишь, тоже травиться! — мама заквохтала как курица, и Андрей ощущает неожиданно какое — то омерзение к ней, словно не мать, а…

— Пошли, что же…

— И я с вами, — свиноподобный дядя Миша шумно выбирается из-за стола, по пути опрокидывая на скатерть пару фужеров, и мама вполголоса ругается.

Тихий сентябрьский вечер, окна веранды родительского дома открыты, и ветерок доносит с улицы аромат увядающей листвы и гомон играющей где-то по близости ребятни. Света прикуривает длинную сигарету:

— Смешные они у тебя.

— Кто?

— Родители твои. — И у Андрея вспыхивает глухое недовольство: как так можно о его родителях?

Дядя Миша тоже недоволен, угасающее пьяное сознание пытается воспротивиться тому, что о его друзьях отзываются нелицеприятно, да ещё в открытую:

— Ты-ы, эта… пгди… — и это всё, на что его хватает.

— Зачем ты о них так? — Андрей пристально смотрит на собеседницу, а внутри почему-то осознаёт, что права она — смешные и… и глупые. И вообще, припёрся вот он в этот «родной» городишко, и какого, спрашивается? Карина отказалась ехать наотрез, им скоро в Египет, он вот решил проведать стариков, столько не был, для проформы лишь… Возмущённый дядя Миша, пыхтя что-то себе под нос, удаляется вглубь дома.

— Света, а ты сама откуда? — Андрей пытается сменить разговор. Та смеётся неожиданно басом:

— Да тут… Неподалёку от вас.

— А чем занимаешься? — странно, за несколько часов непринуждённой застольной беседы задать подобный вопрос ему не приходило в голову.

Снова басистый хохот в ответ:

— Скоро узнаешь! — изящная рука с перстеньком берёт его ладонь, и словно ток пробегает по ней, и возникает сугубо мужское желание, а Света замечает это, и начинает торопливо говорить, и каждое слово её вонзается в мозг Андрея, и каждому слову он послушен. И чётко уже осознаёт, что те, в комнате, со своим мещанским мировоззрением, они абсолютно чужие ему люди. Ну, и что, что родители? «Родили, выучили, выкормили» — вспомнилось с раздражением, как не раз говаривали они ему в юности, пока не уехал к херам из этого городишки в нормальный, большой, где так много перспектив. А Света всё продолжает говорить, и эти слова вливаются в Андрея уже на подсознательном уровне. И они быстро, единым порывом повалились на дощатый пол веранды, Света лишь задрала подол своего элегантного платья, а он расстегнул брюки.

Грешили второпях, как собачонки, и Андрей еле сдерживается, чтобы не завыть от удовольствия, потому что ТО место у Светы видно обладает какими-то особыми свойствами.

Потом, пока он приводил в порядок свой туалет, новый поток слов, абсолютно верных, он это давно понимал, вливался в его мозг…

В углу веранды всегда, сколько Андрей себя помнил, стоит топор, и сейчас Света, не переставая говорить, тянет его за руку в этот угол. Вот они возвращаются в дом, в комнату, где домашнее застолье уже угасает, отец и дядя Миша клюют носами, мама, тоже изрядно выпившая сегодня, начинает потихоньку убирать со стола. И первый удар топора приходится как раз на кисть её правой руки, и мама с криком крутится по комнате, прижимая к груди полуотрубленную кисть, из которой хлещет тёмная венозная кровь, но следующий удар по голове успокаивает её. Отец, пьяный, недоуменно поднимает голову, и воет, зажимая разрубленное лицо. Дядя Миша просто получает пару ударов по голове и затихает…

Андрей автоматически добивает родителей и друга семьи, в мозгу только одно «так-так-так» бьётся, стучит, и больше ничего, а Света рывком стягивает со стола скатерть со всем — посудой, бутылками и прочим, что на нём находится, и кивает ему, и Андрей понимает, что же от него требуется. Он затаскивает, пыхтя и пачкаясь в крови, из открытого рта убийцы течёт слюна, трупы на стол, один за другим: вначале маму — «никогда бы не подумал, что она такая тяжёлая», затем и папу, и дядю Мишу. Обеденный стол трещит, но выдерживает вес трёх тел. И сам становится у торца стола, скрестив руки на груди.

Света занимает место напротив, через стол:

— Сейчас и узнаешь, чем занимаюсь! — басистый хохоток слышен сквозь стягиваемое через голову узкое красное платье. Тело Светы идеально, его только портит уродливый шрам, начинающийся между великолепными торчащими в разные стороны грудями и заканчивающийся ближе к лону; и Андрей наблюдает, как Света начинает изящными наманикюренными пальцами расцарапывать этот шрам. Тот расходится в разные стороны, и её тело выворачивается наизнанку… Нет, скорее открывается, как книга.

Изнутри Света оказывается тёмно-лиловой, и вся усажена крупными, с чайное блюдце присосками, истекающими мутноватой жидкостью и шевелящимися. Развернувшись и став абсолютно плоской, то, что несколько минут назад ещё было Светой, падает на стол с трупами, со стекающей на пол кровью, плоская масса, покрытая сверху человеческой кожей, принимается, видимо, поедать лежащее на столе. Под кожей существа точно ходят огромные желваки; единственное, что в Свете осталось сейчас человеческого, это её голова, нелепо торчащая сейчас в сторону, с лицом тёмно-синим и выкаченными глазами. Из-под Светиного такого необычного тела слышится резкий хруст — должно быть, одна из присосок справилась с костью, и этот звук выводит Андрея из оцепенения. К нему возвращается было рассудок, лишь на мгновение, чтобы затем покинуть его навсегда.

С криком Андрей выскакивает из этой комнаты, из родительского дома куда-то в темноту, и уже не видит, как странное существо, поглотив то, что лежало на столе, то, что Андрей ему заботливо приготовил, увеличивается в размерах в несколько раз и сползает со стола с громким шлепком на пол, и замирает там на некоторое время. По массе всё ещё пробегают волны, от удовольствия, видимо, и окровавленные присоски подрагивают.

Спустя месяц уголовный розыск городка закрыл дело по загадочному исчезновению жителей одного из домов. Приблизительно в это же время где-то в лесополосе найден был труп, в котором опознан был сын хозяев этого дома, в городе не проживающий, правда, исхудавший и седой.

А в ноябре у одной из пожилых обитательниц городка появилась новая квартирантка, дети у старухи выросли, разъехались, скучно одной, да и лишняя копейка на деле совсем не лишняя. Так почему бы не пустить в свободную комнату симпатичную порядочную женщину?

Мне бывало бабушка кричала, когда я есть хотел, и помимо нашего с ней борща иногда утаскивал из холодильника кусочек колбасы, колбаса была дорогая и её на праздник берегла она:

— Чтоб ты, сука, сам себя сожрал, чтоб ты кровью захлебнулся!

И после этого обычно хватала ремень солдатский и кидалась за мною, а я поспешно убегал. Иногда всё же не успевал увернуться, пряжка больно меня била по плечу или заднице, или по ногам. Я тогда забивался под стол в комнате, и ругался на бабушку матом и кидался в неё всем, что под руку попало: тапочками, пистолетом игрушечным железным или просто плевал в неё, попадая на ноги. Она от этого злилась ещё больше, а я забивался в угол у ножки стола. Стол был тяжёлым, поэтому, к моему счастью, бабушка не могла меня там поймать, сдвинув его.

Наконец, утомившись, бабушка, астматически дыша и кряхтя, наклонялась, заглядывая под стол, и хрипела:

— Такой же выродок уродился как и мама твоя была, паскудина! Её убили как суку подзаборную, и ты сдохнешь, выблядок!

Тут я начинал реветь по-настоящему, а бабушка, удовлетворённая своей маленькой местью, проходила в другую комнату, включала телевизор, и казалось, забывала про меня. Она, переключая каналы, громко комментировала то, что видит; и ещё у неё было увлечение: записывать понравившиеся ей фразы на чём попало — на обложках моих книжек со сказками, на журналах. А я всё ревел под столом.