Люби и не стыдись безумных наслаждений,

Открыто говори, что молишься на зло,

И чудный аромат свирепых преступлений

Вдыхай в себя, пока блаженство не ушло.

Геныч не мог поверить, что всё прошло так гладко. Буланов отбросил зимние лапти после одного-единственного выстрела – это был в чистом виде настоящий Божий промысел! Генычем явно руководил какой-то могущественный кукловод – без его покровительства киллер-любитель наверняка бы провалил жестокий тест «старика Хоттабыча». А он, «старик Хоттабыч», в том памятном октябре просил обязательно сделать контрольный выстрел.

Патронов не оставлять! Таких выстрелов пришлось сделать целых два.

«С почином!» – унисонным трёхголосьем «старика Хоттабыча» поздравил Геныча невидимый кукловод, слегка отпуская вожжи-ниточки.

Приказывая себе не пороть горячку, Геныч отвинтил глушитель и спрятал оружие – во внутренний карман спортивного костюма, а не в наружный карман ветровки – и выбрался наружу.

Поезд уже погромыхивал по мосту. Теперь можно было линять, сматываться, сваливать, испаряться, делать ноги.

Геныч извлек из другого кармана самолично изготовленый «антисобакин». Присыпал следы, оставив впрок две трети содержимого коробочки, и перешёл на тропинку. Высмотрел место, где мальчишки катаются по склону Вспучихи на до сих пор ещё не исчерпавших «моторесурс» новогодних ёлках, и по утрамбованному скорее не санками и ёлками, а тощими мальчишескими задами снегу спустился на дно оврага. Здесь от опять чуть-чуть отсыпал из коробочки и, пересеча железнодорожную двухпутку, вступил видавшими виды осенне-зимними говнодавами в незамерзающий даже в тридцатиградусный мороз ручеёк – своего рода «неопалимую купину», положительная температура «горения» которой поддерживалась вонючими сточными водами, изрыгаемыми гальваническим ваннами ЗИБа, то есть Машзавода.

Двигаясь то по левой, то по правой стороне, он прошагал под пешеходным мостиком, соединяющим улицу Льва Толстого с Карачаровским шоссе, куда выходила главная, восточная, заводская проходная. Отсюда на перекрёсток Заводской и Толстого вела в подъём удобная лестница, но Геныч проследовал дальше. Он выбрался из железнодорожной выемки только метров через восемьсот и дворами снова возвратился на Октябрьскую, которая плавно перешла в Октябрьский съезд и вывела сделавшего «двойку» трусливого зайца на берег реки.

Убедившись, что бегать по занесённой снегом дороге невозможно, Геныч с чувством исполненного долга отправился домой.

Совесть глухо бухтела что-то неразборчивое, но в целом Геныч был в порядке. Он отвёл беду от своих домочадцев, переведя стрелку на ни в чём не повинного Буланова, которого ему было ни чуточки не жалко. Дома никто не обратил внимания на привыкшего к одиноким пробежкам нелюдимого джоггера. Вопреки расхожему представлению о психосоматических реакциях человека, впервые совершившего убийство, Геныча не подташнивало и тем более не рвало.

Прослушав на ночь через наушники гениальную битловскую песню “Happiness Is A Warm Gun” («Счастье – это тёплый пистолет»), прошедший боевое крещение киллер-любитель № 81 рухнул в холодную постель и заснул крепким сном праведника.

* * *

На следующий день Муром облетело сенсационное известие о насильственной смерти мэра города Петра Буланова. Местный телеэфир заполонили по-владимирски сильно окающие витии обоих полов – мастера и мастерицы толочь воду в ступе и изрекать всевозможные благоглупости. Послушав этих болтунов, не знакомый с положением местных дел человек проникся бы убеждением, что полку муромских святых скоро прибудет.

Показали по «фонарю для идиотов» и гараж убиенного. Главный муромский «коп» подполковник Щигров на фоне унылого гаражного пейзажа косноязычно рассказал об известных ему обстоятельствах преступления. Говорил он по набившему оскомину шаблону неудачливых столичных и питерских «шемроков джолнсов» и пинкертонов, время от времени заверяющих потерявших веру в справедливость закона россиян, что подлые убийцы Влада Листьева, Дмитрия Холодова и Галины Старовойтовой будут обязательно найдены и понесут заслуженное наказание. При этом Щигров постоянно втягивал в плечи не особенно умную голову, будто опасался притаившегося за соседним, зассанным автомобилистами сугробом подлого убийцу мэра города, алчущего новой крови. Зрелище было жалкое.

Во второй половине дня в Муром оперативно прикатила съёмочная группа НТВ. Растерянный заместитель мэра Валентин Афанасьевич Кащеан путано мямлил в столичный микрофон, судорожно пытаясь вспомнить всё самое хорошее и светлое о друге и товарище по КПСС, после 1991-го года перелицовавшемся, как и сам Валёк, в административного работника средней руки. (Это напомнило Генычу фразу из знаменитого рассказа О. Генри «Муниципальный отчет»: «Когда Кэсу было четырнадцать лет, он был одним из лучших в школе по чистописанию».) С русским языком и формальной логикой у твёрдого троечника Валька Кащеана всегда были проблемы – неискоренимые.

Геныч знал толстомясого прохиндея с детства. Он был одним из тех самых ретивых коммунистических знаменосцев, которые слиняли быстрее флага. Когда-то Валентин Афанасьевич тоже работал на ЗИБе.

В голове у Геныча застряла пара-тройка эпизодов, датированных провальным во всех отношениях 1993-м годом. Геныч работал рядовым инженером-конструктором, Кащеан чем-то и кем-то руководил: точь-в-точь замполит на военном аэродроме, который в отличие от ведущего лётчика, говорящего ведомому: «Делай, как я», – приказывает всем без разбора ведущим и ведомым: «Делай, как я говорю!».

Зарплату на ЗИБе не выплачивали месяцами, и над многими работниками завода нависла реальная угроза голода – безо всякого преувеличения. Заводчане собирались бастовать – хотели спуститься в овраг и своими тощими телами перекрыть движение поездов в обе стороны, в том числе и йошкар-олинского скорого. Прослышавшая о готовящейся акции городская администрация уведомила забастовочный комитет, что в случае выхода рабочих на рельсы применит к саботажникам грубую физическую силу.

Но Кащеан был охвачен другими заботами – приятными. Слегка замаскировав толстую, в три дня не обгадишь, морду тёмными очками, он подкатил свою вишнёвую «Ниву» к внутризаводскому складу сантехники. Воровато оглядываясь даже в присутствии получившей соответствующие указания «карманной» кладовщицы, он загрузил в машину три комплекта голубых унитазов с бачками «компакт» и отбыл в

хорошо известном направлении – к себе домой, затем на дачу. Похоже, старые бачки и унитазы не справлялись со всё возрастающими нагрузками: в отличие от решившихся лечь на рельсы заводчан Кащеан явно не голодал – жрал в три горла.

Перед майскими праздниками и вынужденным – до середины мая – хозяйственным отпуском всё в том же 1993-м году Геныч вместе с сослуживцами из отдела механизации и автоматизации тоже дошёл до ручки: не до ручки смывного бачка, а той, что открывает скрипучую дверь в Царство Голода. Дома было шаром покати, зарплату не выплатили даже в преддверии Первомая, столь почитаемого коммунистами, в полном составе оставшимися у намертво заклинившего руля неуклонно опускающегося на дно завода.

Каким-то чудом гораздо более практичные, нежели инертные и боящиеся всего мужчины, женщины отдела всеми правдами и неправдами добились у администрации предприятия подписания бумаги на получение продуктов в счёт зарплаты. До конца рабочего дня и начала хозотпуска оставалось всего три часа. Доступ к продуктовому «складу» был открыт принесшими себя в жертву женщинами, теперь предстояло отовариться и затариться – почти как в знаменитой миниатюре, мастерски исполненной Романом Карцевым и Виктором Ильченко.

Вооружившись тележками, возглавляемые бабским авангардом затюканные мужики устремились за брошенной жирными котами подачкой.