И вот добровольно-принудительно мобилизованный на уборку «второго хлеба» деревенский мужичок, поднявшись ни свет ни заря на ноги в каком-нибудь задристанном Популине, втискивался в обшарпанный вагон «малашки», отдалённо напоминающий пульмановский, прибывал в древний и вечно старый Муром и на рысях устремлялся к проходной родного ненавистного завода, где под уныло моросящим осенним дождичком уже изнывала в ожидании транспортных средств сероспинно-телогреечная толпа соратников по крахмально-декстриновому несчастью. Прежде чем наслаждаться знаменитой картиной «Едоки картофеля», картошечку надо было сначала выковырять из многострадальной, неухоженной и плохо родящей русской земли. Под фальшиво-гундосое лабание заводского духового оркестрика, ещё не протрезвевшего после вчерашних похорон ветерана коммунистического труда, мужичок покорно погружался в латаный-перелатанный павловский автобус, где после вчистую проигранного скоротечного боестолкновения за сидячее место угрюмо ехал стоя несколько десятков километров, проклиная на чём свет стоит печально знаменитые российские дороги, давно переставшие обозначать даже азимутальные направления. Выгружался раб не божий, но коммунистический в другой деревне – например, в каком-нибудь Татарово-Монголове, отличавшемся от его родного Популина лишь местоположением в обширном российском пространстве, но вовсе не людьми и уж тем более не временем. Время во всех этих Богом забытых и проклятых деревушках было одно и тоже: как выразились бы захватившие власть на Руси современные братки, «типа безвременья». «Обитель, уготованная канальям», – лучше русского классика не скажешь. С отрешённой физиономией человека, в сотый раз переживающего неприятное дежа вю, мужичок вступал в очередной раунд нескончаемой битвы за выживание – теперь он боролся с себе подобными совками за обладание корзинкой для сбора корнеплодов. Всеми правдами и неправдами заполучив в руки тару, царь природы принимал отнюдь не йоговскую позу и впадал в многочасовую нирвану. Исполнившего долг перед партией и народом мужичка на том же раздолбанном автобусе возвращали к проходной предприятия, всё это время продолжавшего ковать чего-то железное и даже не заметившего потери бойца, потому как оно, предприятие, наряду с другими фабриками и заводами, имело неимоверно раздутые штаты – не только инженерно-технические. Мужичонка стремглав перемещался от заводской проходной, безуспешно пытающейся вывести его в люди, на остановку «малашки» и в полном изнеможении уже затемно вываливался из вагона на свою малую родину – прямо в не оборудованное платформой чисто поле (конечно же, картофельное!), с которого два часа назад уехал после отработки всесоюзной барщины в своё родимое Татарово-Монголово его такой же измождённый виртуальный клон-двойник. Наутро всё повторялось сызнова, а к исходу третьего с начала объявления картофелеуборочной кампании дня популинский мужичонка окончательно созревал и слёзно умолял парторга, профорга, начальника цеха и прочих партийных и административных отморозков отправить его из отдалённой деревни Популино в ещё более отдалённую деревушку Татарово-Монголово на так называемую «постоянную», дабы не совершать унизительный даже для сверхуниженного «совка» по-кафкиански унизительный трип, который не мог присниться и торчащему на ЛСД наркоману. Партийные и профсоюзные бонзы охотно шли мужичку навстречу и с радостью законопачивали законопослушного картофелесборщика в это грёбаное Татарово-Монголово, где тот по обычаю прозябал в незавидной роли земляного червя аж до Покрова Святой Богородицы, а если снег к тому времени не выпадал и заморозки запаздывали, то и до очередной годовщины Великой Октябрьской революции, метко именуемой в народе «социалистической»…

Геныч пересёк Заводскую и двинулся в сторону оврага. Тут было совсем темно – глаз коли. Образующие длинные блоки частные гаражи протянулись несколькими рядами с юга на север. Широкие «просеки» одним концом подступали к самому краю обрыва, другим доходили до Заводской. Здесь в основном размещались гаражи работников бывшего завода имени Берия и автоконюшни чиновников городской администрации. С узкой заснеженной тропинки Геныч попал на нужную «просеку» и с полминуты постоял, прислушиваясь.

Дверь в гараж Буланова – третий от края оврага – была открыта. Но ворота оставались запертыми: как и большинство муромских автовладельцев, зимой Буланов не выезжал. Ставил машину на прикол и вечерами молчаливо общался с нею – вернее, чах над безнадёжно устаревшими «жигулями» как царь Кащей над златом.

Геныч сглотнул подкативший к горлу нервический комок. Неизвестно, как всё пройдёт-произойдёт, но лёгким испугом Буланову не отделаться. И сигануть в сугроб не удастся: «проклятый частный собственник» запер себя в каменном мешке гаража. Не использующий машину по назначению «лётчик», а поглядывающий на тачку со стороны типичный «автоонанист».

Геныч достал «макара» и навинтил глушитель.

В «просеке» висела гробовая тишина. Геныч подождал, пока с запада послышится нарастающий шум скорого поезда Москва – Йошкар-Ола, и, унимая дрожь в коленках, тихонько подскрёбся к приоткрытой, врезанной в гаражные ворота двери.

Из щели проливался на грязный, в пятнах машинного масла и размазанного собачьего дерьма, снег мертвенный фотонный поток от лампы дневного света.

«Слава Богу, мэр увлекается велогонками, а не собаками, – подумал Геныч. – Иначе вся эта чёртова затея пошла бы в буквальном смысле слова сторожевому псу под хвост!».

Он без стука переступил высокий порог и оказался в тесноватом типовом гараже, едва вмещающем белого недомерка плебейских тольяттинских кровей. В ноздри ударил резкий запах бензина, ценою конкурирующего с цельным молоком.

Буланов обернулся на шум, оторвавшись от бессмысленного пиления зажатой в тисках традиционно некондиционной «вазовской» железяки.

– Эй, земляк, на минуточку можно? – позвал Геныч – типичная марионетка, которая хоть на пару минут, пока есть в руке пистолет, ощущает себя кукловодом.

– А что такое? – откликнулся недовольный голос. – Сейчас иду.

Буланов начал протискиваться к выходу сквозь узкую щель, образованную увешанной полками неоштукатуренной стеной силикатного кирпича и бортом «жигулёнка» – в такой конуре американец постыдился бы держать и дворнягу, а не то что сенбернара и тем более «Понтиак Гран-при». Загремело задетое пустое ведро, что-то ещё шлёпнулось на отсыревшие, подёрнутые инеем доски пола, раздалось чертыханье пополам с кряхтеньем – и мэр города Мурома предстал перед киллером-любителем героем без каких-либо следов галстука от Версаче: во всей расхристанной красе не пилота ублюдочного тольяттинского «болида», но автомеханика-любителя. В руке Буланов держал большой драчовый напильник: холодный ширпотребовский «булат» versus нагревшегося в руке Геныча «макарова» – на чьей стороне преимущество? Когда Буланов пробирался на свободный пятачок, Геныч удерживал «пушку» в опущенной руке; теперь он держал пистолет согнутой в локте рукой – как дверную ручку.

Йошкар-олинский скорый, катясь под уклон на мост, грохотал совсем рядом – решайся, киллер-любитель № 81!

– Не подскажете, как пройти в библиотеку партпроса? – неожиданно для себя самого совершенно спокойно и даже с ироническим подтекстом вопросил Геныч.

Буланов растерянно хлопал глазами – но таким хлопаньем смерть не испугаешь.

– Счастье – это тёплый пистолет, – дидактическим тоном преподавателя марксистско-ленинской философии провещал Геныч, так и не дождавшись ответа от онемевшего и не знающего что делать с напильником Буланова. – Прощай, мертвец!

За грохотом вечно опаздывающей йошкар-олинской вечерней «шайтан-арбы» демпфированного глушителем выстрела не услышал ни преступник, ни жертва. Генычу несказанно подфартило: пуля случайно угодила Буланову прямо в глаз, и мэр отдал концы почти мгновенно.