Даже мэру уездного города полагалась какая-никакая охрана. Вскоре Геныч убедился, что она не «какая», а именно никакая. Караулили муромского городского голову то один, то два человека, но следовали за охраняемым субъектом далеко не всегда. Просто уныло отбывали номер – типично русское отношение к своим обязанностям. Геныч установил, что воскресными вечерами, примерно в одно и то же время, Буланов обычно заглядывает в гараж, где проводит наедине с редко эксплуатируемыми «жигулями» часа два-полтора. Ходит он туда без охраны – лучшего места для проведения акции не придумаешь. Да и время подходящее: воскресенье в Муроме – самый тихий день в пику суматошной многолюдной субботе.
Откладывать покушение было уже некуда: в коротком, промчавшемся галопом феврале оставалось лишь одно воскресенье.
Воскресным февральским вечером, когда большинство обывателей полусонно сидят перед «фонарём для идиотов», время от времени поддёргивая пузырястые турецко-китайские «шальвары» в тщетных попытках уберечь треники от водопадом низвергающейся с мутного телеэкрана крови, дерьма и свежей спермы, Геныч тоже обрядился в спортивное. Поверх немецкого лыжного костюма, пошитого ещё в меловом периоде мезозойской эры, но по-прежнему дающего фору азиатской спортивной рухляди, он надел такую же доисторическую тёмно-фиолетовую, российского производства, ветровку, в правый карман которой опустил воронёного «макара» с ненавёрнутым пока глушителем.
– Пойду разведаю новую трассу для пробежек! – крикнул Геныч из коридора жене, уткнувшейся в произведённый в братской Белоруссии «фонарь для идиотов» под названием «Горизонт». – Говорят, тяжёлые грузовики укатали шоссе вдоль реки до самого асфальта – всё лучше, чем бегать по целине по колено в снегу.
В ответ послышалось вялое «ага», и Геныч, мысленно перекрестившись на висящую над дверью иконку, шагнул за порог в пропахший кошачьим дерьмом и человеческой мочой подъезд. Безлюдными дворами он ночным котом доструился до улицы Первомайской и повернул направо. Через несколько протянувшихся с севера на юг кварталов, каждый длиною в шестьдесят сажен (классика древней муромской застройки) ещё раз свернул направо – на улицу Заводскую. Преодолел один квартал в направлении с востока на запад длиною теперь уже в сто двадцать сажен (всё та же муромская классика взаимно перпендикулярных «стритов» и «авеню») и оказался на улице Ленина.
На перекрёстке мигал жёлтым светом переключённый в энергосберегающий режим светофор. От пустынного перекрестка до гаража Буланова дрожащему как овечий хвост горе-киллеру оставалась одна короткая перебежка.
Место, где располагались гаражи, было глухое. Они тянулись несколькими рядами перпендикулярно Вспучихе – оврагу, прорезавшему с запада на восток высокий и крутой левый берег реки. По этой грандиозной сточной канаве стекала в «хрустальную», по определению поэта Андрея Вознесенского, Оку невообразимое, крайне экологически опасное всевозможное отходно-промышленное дерьмо, львиную долю которого «поставлял» всё тот же заводишко имени не любившего русский народ злобного грузина Лаврентия Павловича Берия.
По амбициозным планам американской военщины для уверенного стирания града Мурома с лица земли первоначально (из-за недостатка расщепляющихся материалов, что ли?) предназначалась всего лишь одна
ядерная бомба (боеголовка). Потом янки случайно услышали русскую поговорку «одна голова – хорошо, а две – лучше», и решили, что с чрезвычайно живучими муромцами, которых не смогли загнобить ни монголо-татары, ни коммунисты, ни даже как две капли окской водицы похожий на Гитлера рыжий маньяк электрорубильника Толик Чупакабрас, шутить не стоит. С присущей американцам педантичностью, дотошностью и утилитарностью в организации всякого технологического процесса потенциальные противники СССР позаботились о прогрессивном «разделении труда»: одна боеголовка должна была гарантированно уничтожить имеющий стратегическое значение железнодорожный мост, переброшенный через загаженную ЗИБом и прочими предприятиями Оку, другая – смешать с дерьмом всё остальное.
Всё остальное – это гипертрофированная оборонная промышленность Мурома, а дерьмо – городской жилой фонд и убогая социальная инфраструктура, вернее, почти полное отсутствие таковой. Концентрация оборонной промышленности в заштатном, периферийном, провинциальном Нурове была в те поры просто чудовищной. Одно время по этому показателю городишко входил в первую десятку российских городов-милитаристов. Коэффициент занятости населения Мурома в промышленном производстве колебался в районе 0,62…0,66. Он определялся простым отношением числа занятых в промышленности к общему количеству официально зарегистрированных жителей города и являлся во многом фикцией. Несуразно большой величины коэффициент достигал из-за того, что на муромских заводах горбатилось великое множество обитателей окрестных поселков, сёл и деревень. Обнищавший в совхозах и колхозах замордованный партией и правительством простой народ зачастую ездил трудиться на циничного и ненасытного бога войны Марса аж из пятидесятикилометрового, отнюдь не прекрасного далёка – плёвое расстояние для гастарбайтеров столицы нашей великой родины красавицы-Москвы (от «Щёлковской» до «Крылатского» как раз примерно пятьдесят километров), но целый световой год по пигмейским масштабам Мурома. Набивавшиеся в захарканные, заблёванные, замусоренные подсолнуховой шелухой вагоны пригородных «малашек» плохо выбритые и вечно похмельные маргиналы отличались друг от друга внешним видом, вкусами и привычками в гораздо меньшей степени, нежели пресловутые сельди из столь же пресловутой бочки – причём далеко не пряного посола! Безысходное и до предела абсурдное существование одновременно в двух бытовых укладах превратило создателей оборонной мощи великой державы в нечто подобное «носферату» – то есть уже вроде бы не живых, но ещё окончательно не мёртвых. Они были живыми лишь технически – как и испытывающий к ним брезгливость Геныч.
В разгар ублюдочной горбачёвской перестройки одна московская то ли журналистка, то ли социологиня, по касательной соприкоснувшаяся с растительной в прямом и переносном смысле жизнью и пещерным бытом этих творцов новейшей военной техники, жеманно озадачилась поистине гамлетовским вопросом: «Что сталось бы с Соединёнными Штатами Америки, если бы рабочим, служащим и инженерам компании «Дженерал Моторс» тоже пришлось выращивать себе на прокорм картофель и другие овощи на собственных приусадебных участках?!». Лицемерное озадачивание столичной штучки происходило на страницах раздираемой идеологической шизофренией газеты «Советская культура». Всё равно что пёрнуть в мутную воду Оки – проводящие четверть жизни в «малашках» закоренелые маргиналы и маргиналки не только никогда не читали «Советскую культуру», но и слыхом не слыхали о существовании такой газеты. Подобные периодические издания они называли никчёмными. Доведись им наткнуться на «СК», они бы побрезговали завернуть в неё ржавую селедку. Вся советская культура и мнимая духовность этого вечно поддатого панургова стада нищих полупролетариев-полуаграриев была сосредоточена в засаленной от долгого употребления колоде игральных карт из всего лишь тридцати шести листов. Нещадно матерясь, сельские оборонщики упоённо резались в «козла» во время бессмысленных челночных рейдов, яростно шлёпая замызганными картонными прямоугольниками по изрезанным похабными граффити столешницам откидных столиков в продымлённых «Беломором» и «Примой» вагонах пригородных «дизельных электричек» – нервно-паралитический газ зарин, распылённый сектантами «Аум сенрике» в токийском метро, может спокойно отдыхать!
Абсурд совковой жизни доходил до анекдотов. Эти, с позволения сказать, анекдоты – не абстрактное салонное зубоскальство, а неотъемлемая часть реальной суровой жизни, в которой люди постоянно испытывали кислородное и многие другие виды голодания. Отдающие силы и здоровье у доисторических прессов и давно потерявших точность раздолбанных, полувековой давности, станков жители окрестных деревень наравне с законно прописанными в городе рабочими должны были неукоснительно исполнять существовавшую в те времена государственную повинность – активно участвовать в ежегодной всесоюзно-всенародной картофелеуборочной кампании.
