Тонкие губы красавчика раздвинулись в по-прежнему загадочной улыбке ещё на сантиметр, чернобородый разразился весёлым смехом, а усато-бородатый, легко могущий быть принятым за славянина незнакомец всё с теми же убийственными для худсовета интонациями провинциального трагика продекламировал:
«Я безумен только при норд-осте; когда ветер с юга, я отличаю сокола от цапли».3 А ты, готов поспорить, не сокол и даже не цапля.
– Да он же вылитый баклан! – подхватил Хоттаб. – Может, не станем на этого дурика пулю тратить, а отрежем его глупую голову и пустим её вниз по реке? А?..
– Не спеши, Хоттаб, – стёр с лица вялую улыбочку красавчик. – Теперь он от нас никуда не денется.
«Неужели этот ублюдок и вправду настоящий Хоттаб? – подумал Геныч. – Но ведь Хоттаб убит. Выходит, в Чечне убили его двойника? Или этот душегуб – двойник Хоттаба?».
– Имя? – резко спросил красавчик.
– Геннадий, – ответил Генка. – А вас как звать-величать, господа не особенно хорошие?
Хоттаб ощерил зубы в хищном оскале.
– Слушай, ты, дерьмо русское! Будешь умничать, я в два счёта отрежу твой поганый язык! – Он спрятал пистолет и выхватил из ножен устрашающего вида тесак – Рэмбо и Крокодил Данди зачахли бы от зависти. – Отрежу и вывешу на Белом Доме вместо вашего паршивого флага!
– «Прошу тебя без шуток, друг-студент!»4 – бросил в лицо Генычу усато-бородатый и, состроив страшную гримасу, произнёс нараспев, апеллируя к друзьям: – «Нет в Русском королевстве подлеца, который не был бы отпетым плутом».5
– Да будет вам! – урезонил товарищей красавчик. – Он и без того всю Оку до самого Нижнего загадит, когда будет отстирывать портки… Ты вот что, Геннадий! – сказал он со зловещей ласковостью. – Зови меня Гасаном, а его, – он коснулся ладонью плеча усато-бородатого, – Абдурахманом. Ну а имя нашего «оружейника», – кивнул он на снова демонстрирующего безупречные зубы чернобородого, – как ты уже слышал, Хоттаб.
«Гасан, Абдурахман, Хоттаб, – мысленно повторил Геныч. – Ибн Хоттаб. Имена скорее всего ненастоящие. Впрочем, кто знает? Ну а я в таком случае Волька, что ли? Можно умереть – но не со смеха».
Третья часть, одна треть «старика Хоттабыча» – красавчик – снова открыла тонкогубый рот:
– С тебя, дорогой Геннадий, пятьдесят тысяч долларов. Принесёшь их нам на блюдечке с голубой каёмочкой в течение месяца, в крайнем случае, двух – так уж и быть, разрешим тебе бегать и дальше. Не принесёшь – порвём на куски и вырежем всех твоих родственников до двенадцатого колена.
– Да каких пятьдесят, Гасан?! – укорил красавчика Хоттаб. – Этот голодранец и двух тысяч не сможет заплатить!
– Он и тысячу баксов не наскребёт, бедный конёк-горбунок, – авторитетно заявил Абдурахман. – «Он должен строить церкви, иначе ему грозит забвение, как коньку-скакунку, чья эпитафия: «О стыд, о стыд! Конёк-скакунок позабыт!»6
– Не люблю я эпитафий! – хмуро возвестил Хоттаб, под взглядом Гасана вкладывая тесак в ножны.
– Кто же их любит? – Гасан подмигнул Генычу: – Так что ли, Геннадий?
– Вам придётся заказывать эпитафию на мою могилу за свой счёт, – попытался глупо отшутиться Геныч. – Для меня и двести баксов наскрести – неразрешимая проблема.
– Я же говорю: баклан мелко плавает, – встрял Хоттаб. – Ока не Терек: труп приплывёт в Нижний без единой царапины, только раздуется от гордости за то, что при жизни был русской свиньёй.
Под воздействием неконтролируемого импульса Геныч вдруг развернулся и рванул с места в карьер. Звука выстрелов он не услышал, но уши ему пощекотало изрядно.
– Назад, говнюк!
Получать пулю в спину ох как не хотелось, и Геныч решил вернуться. Решил – смехота, братья, чистая смехота! Всё давно решили за него. Он понял, что попался на старую, всем известную уду, на которую в своей жизни попадается каждый второй писака.
Китаец Лао Шэ в романе «Кошачий город» предсказал собственную смерть. Он погиб от рук распоясавшихся хунвэйбинов – писавши эту книгу, Лао Шэ ещё не знал режущего русский слух отвратного словечка. И слово, и сами хунвэйбины появились позже.
Геныч тоже угодил в расставленный им самим капкан. Говорят, лисица в подобных случаях просто отгрызает попавшую в стальные челюсти лапу, дорогой ценой избегая самого худшего. Для Геныча это был не выход – слишком мелко, слишком больно, слишком неэстетично. Тогда уж надо перегрызать не лапу, а связывающую его с жизнью пуповину, которая забилась всякой дрянью и давно уже не обеспечивает полноценного диалогового режима. Интерфейс зарос ржавчиной, пылью, дерьмом. Тут никакая перезагрузка не поможет: из такого жуткого зависания путь один – вырубиться на хрен из сети и пробки на всякий случай вывернуть.
Геныч возвращался в «мёртвую точку». Он шёл не по доброй воле – его тащила на аркане богомерзкая книга. «Обратно вернётся опять» – не совсем удачные строки из замечательной песни «Одинокая гармонь». Ни жив ни мертв от страха, Геныч тем не менее «обратно вернулся опять» – так подходит к краю пропасти без пяти минут самоубийца. Гармонь как инструмент Геныч не прилюбливал, но был чертовски одинок – это точно. И всегда одиночеством наслаждался – стихийный мудрец, буде не сказать, мудрила, проглотив при этом букву «р».
Удар Хоттаба свалил Генку с ног: простительно для поджарого джоггера, позорно для соплеменника могучего Ильи Муромца.
Поднялся Геныч до счёта «десять», деловито пососал разбитую в кровь губу, прислушиваясь к ощущениям: гемоглобин, антитела и сахар вроде бы в пределах нормы.
– Что вам от меня нужно?
– Да, пожалуй, ничего, – растягивая слова, процедил Гасан. – Я думаю, ты ни на что серьёзное не способен – ни на хорошее, ни на плохое.
– «Из жалости я должен быть жесток; плох первый шаг; но худший недалёк»,7 – продолжал глумиться Абдурахман. – Не бегай от нас, русская псовая борзая, а то мы тебе для начала поджилки подрежем.
– Какое к чёрту начало?! – прохудившимся бойлером муромской теплоцентрали заклокотал Хоттаб. – Кончать его надо по-быстрому, клянусь Аллахом! Всё равно будущего у него нет. Горло ему перерезать – и все дела. Пулю на него тратить жалко, верёвку тоже: этим муромским обмылком даже петлю толком не намылишь!
– Спокойствие, только спокойствие! – призвал товарищей к порядку красавчик Гасан. – Джентельмены мы или нет?.. Будущего у него не то чтобы нет – оно есть. Но туманное… Значит, говоришь, с деньгами у тебя не густо? – сочувственно уточнил он у Геныча – так сочувствует пришедшей на водопой антилопе большой зелёный крокодил. – Какой же полезный клок выстричь нам с такой паршивой овцы, как ты?
Геныч был оплёван, унижен, оскорблен. Но терпел – это было привычно, это было нетрудно. Он балансировал на краю пропасти, и край этот был острее ныне забытого лезвия «Нева». Он ломал себя, призывая следовать фабуле книги – сигануть в пропасть всё-таки чуть менее интересно, чем продолжать жить на белом свете не видя света белого. По большому счёту терять Генычу было нечего.
– Если не подберёшь полезную для нас работенку сам, подберем её мы, – объявил Гасан. – Выплывешь – иди на все четыре стороны, нет – пеняй на себя. Ну а в случае отказа наняться к нам на работу Хоттаб тебя с удовольствием прирежет.
– «Умереть, уснуть – и только»,8 – продолжал кривляться усато-бородатый «артист».
– «Нет ничего, сударь мой, с чем бы я охотнее расстался; разве что с моею жизнью, разве что с моею жизнью, разве что с моею жизнью»,9 – окоротил Геныч неудачливого актера, вышибая клин клином.
– С твоей жизнью я тоже охотно расстанусь, – проворчал Хоттаб.
