- Ты умерла! - почти прокричала Катя. - Ты же в прошлый раз еще умерла...
Зеленая маска стала раздуваться, как воздушный шар. Она зашлась в приступе хохота, да так сильно, что обвислые груди заколыхались, словно две слабо надутых груши под ударами боксерской перчатки.
- В нашем театре все живые! - взвизгнула она и... растворилась в темноте. И только ее тень корчила рожицы, то открывая, то закрывая рот...
Катя ждала маску человека-птицы. Ведь именно та сообщила ей, что Катарина простит Альберта. Может быть, от нее можно будет еще что-то узнать?
И вот оно - яркое оперение, отливающее золотом и бронзой! И - руки, сомкнутые на груди! Но почему в прошлый раз ей показалось, что это - знак чистосердечного признания? Ведь сейчас так явственно видно, что через пальцы сочится кровь... Раненая птица! Вот почему у нее и голос стал гортанным... Да у нее же простреленное горло!
Птица открыла длинный зеленый клюв и прохрипела:
- Катарина простит Альберта...
"Да что же это? - Катя схватилась за голову. - Какая Катарина? Какой Альберт? Если это я, то за что мне его прощать? А если это другая, то что же мог сделать совершенно нормальный человек, и даже - доктор философии, чтобы говорить о его прощении?"
- ...И когда они вдвоем пройдут тропой очищения... и положат дар богам...
Заиграла музыка. Но совсем не та легкая струящаяся мелодия, как в прошлый раз - с перезвоном колокольчиков, мягких ударных и нежных щипковых. Неожиданно громко и тревожно началась увертюра к опере "Летучий Голландец".
Прелюдия из резких и дерзких звуков извещала о том, что стихия на самом деле разбушевалась: ветер по-волчьи завывал, замолкал и снова ревел, как зверь. Но вот эти звуки постепенно сменились на теплые и нежные, полные умиротворения. "Встречали ль вы корабль? - запела Сента.
"Почему? - подумала Катя. - Почему Сента отказала Эрику? Ведь она любила его! Почему сохранила верность Голландцу, и даже - погибла ради него? Ведь его она почти не знала... Разве что слышала о нем легенды".
И снова грозный фанфарный клич! Суровые и скорбные ноты арии Голландца вселяют смятение. Неужели произойдет трагедия? И не будет другого финала? Но вот на фоне скорби и отчаяния слышится светлый и восторженный голос Сенты. Она уже - на утесе! Нет-нет, Сента, не надо! Но девушка не слышит Катю, она в последний раз оборачивается, словно прощаясь... И ее глубокий пронзительный взгляд обжигает отчаянной страстью!
...А в бездонной пропасти волны яростно разбрасывают пену, то поднимаясь почти до вершины утеса, то опускаясь до самого дна пучины.
Катя вошла в столовую, когда мужчины хохотали над какой-то шуткой.
- Неужели анекдоты "травите"?
Ее вопрос повис в воздухе. Оба молчали. Как же сказать ей об античных пирушках с флейтистками и гетерами, с особенно рьяным поклонением Богу Дионису и с расплескиванием вина из кубков?
- Да ладно... Если вам так уж нравится...
- Катюша, Баба Яга проснулась... - отец явно хотел сменить тему.
- Ах, да... Давайте я заварю свежего чайку!
- Не возражаю! - подал голос Буди. - Мне показалось, что сейчас меня здесь смогут выслушать. А приехал я для того, чтобы пригласить Катю... - Он посмотрел своими бездонными глазами в ее шоколадные озера. Они волновались, они были растеряны. Но именно в этом волнении они были такими прекрасными... - Катя, я не говорю, что ты это должна сделать... - Буди сделал акцент на нелюбимое Катино слово "должна". - Я просто очень сильно прошу тебя, чтобы ты со мной поехала!
- Зачем? Куда? И когда? У меня столько вопросов... Ничего не понимаю!
- Катюша, успокойся, - отец ласково погладил ее сжатые в "замок" ладони. - Давай послушаем...
Глава 2. ПЕРЕД ЦЕРЕМОНИЕЙ ОЧИЩЕНИЯ МИРА ОТ ТЕМНЫХ СИЛ
Февраль 1963 года.
С утра шел ливень. Он висел тяжелой сплошной стеной, именно висел, а не шел, и казалось - не будет ему конца и края. Но уже во второй половине дня выглянуло яркое солнце и побежали по светлому синему небу кучерявые облака. В сезон дождей так и бывает: возникает он неожиданно, словно из небытия, и так же стремительно исчезает.
- Бабушка, у меня хорошие новости! - в комнату так быстро вошел, почти забежал, молодой человек в светло-сером саронге, в ярком сурджане[73] - рубашке-косоворотке, и в уденге[74] - традиционной балийской шапочке-повязке. Один конец платка кокетливо торчал вверх вроде гребешка - это было модно среди молодежи.
- Бима[75], да ты меня напугал! - старенькая женщина лет семидесяти, однако, с задорными искрами в глазах, сидела за письменным столом и разглядывала какие-то бумаги. Ее гладко зачесанные в невысокую "шишку" волосы, стянутые темно-синей перламутровой заколкой, были совершенно черными, без единой сединки. Словно все прожитые годы не одолевали ни печаль, ни, тем более - горе.
- Так вот, я буду участвовать в церемонии Эка Даса Рудра![76]
- В храме Пура Бесаких?[77] - женщина отодвинула от себя бумаги и сняла очки, давая понять внуку, что сейчас для нее гораздо важнее услышанная новость.
- Да-да! Там! И не просто участвовать! Я буду работать!
- Неужели? Молодец, Бима, всего добиваешься сам! Ты у меня - самый любимый внук... - бабушка привстала со стула и нежно потрепала парнишку по голове.
- Ну ты, бабуля, и сказала: самый любимый. Я ведь у тебя - единственный. А как может единственный внук быть самым любимым?
Биме шел уже двадцать второй год, но бабушке он казался ребенком и потому она баловала его как только могла. Несколько месяцев назад Бима женился на светлоликой Ванги[78], но даже это не помогло ему избавиться от усиленной опеки.
- А ты уже нарядилась? - только сейчас он заметил, что бабушка в нежно-голубой кебайя[79], в одной из самых дорогих и любимых ею. Та с легким кокетством молча взглянула на него и поправила ажурные рукава, словно они могли сморщиться или запачкаться от соприкосновения со старой бумагой. Такая привычка сохранилась еще с девичества - очень трепетное отношение к своей одежде, все равно что к живому существу.
- Ты же знаешь, что на день рождения твоего дедушки я всегда нарядная... А где Ванги?
- Сейчас придет, она переодевается.
Молодые жили в отдельном строении их фамильного дома, и это было очень удобно. Ей - помогать молодоженам, особенно - на кухне, им - приглядывать за стареющей женщиной.
- Добрый день, ибу[80] Интан, - совсем еще молоденькая Ванги, ей не было и двадцати, сложила ладони лодочкой для приветствия. Она тоже нарядилась, в ярко-желтую кебайя, надетую поверх коричневого саронга, закрывающего ноги. Ванги подошла к бабушке и обняла ее за плечи:
- Опять разглядываешь свой архив! Будем садиться за стол?
- Подожди, Ванги, я хочу кое-что показать вам. Вот сейчас смотрела старые фотографии...
- А разве мы не все еще снимки видели?
- Нет... Когда Бима был маленьким, а он всегда был маленьким, пока... не женился... Так что эту газету я припрятала подальше. Ну же, не стойте, садитесь на диван.
Почти вплотную к боковой стороне письменного стола стоял небольшой двухместный диванчик, обитый мягкой бежевой тканью, и молодожены уютно устроились на нем. Бима незаметно положил свою руку на ладонь Ванги, и она не стала ее убирать.
- Вот, взгляните... Узнаете?
На пожелтевшей от времени газете под текстом на иностранном языке красовалась фотография совсем юной девушки с длинными распущенными волосами. Незнакомка улыбалась, да так лучезарно, что на правой щеке у нее появилась ямочка, точь в-точь, как сейчас у бабушки. Девушка держала в руках блюдо с водой, в котором плавали цветы. Но самое главное даже не это: ее девственная грудь, как два ровных и высоких холма с темными пипочками на концах, позировала перед камерой, и девушку это ничуть не смущало. Казалось, что для нее быть без одежды на верхней части тела было так естественно... Вместо явно ненужных ей тряпок на шее висели длинные бусы, опускаясь в ложбинку между холмами.
