На снегу были танцующие птичьи следы, и, словно парные черточки, беличьи. Потом следы какой-то большой собаки. Я поискала рядом следы человека, но их не было. Должно быть, собака была бродячей.
Неглубокий снежный наст и смёрзшиеся листья под ним хрустели, и звук моих шагов был единственным звуком в тишине пустого леса.
Я шла дальше, без дороги углубляясь в заросли, и в какой-то момент мне показалось, будто пространство на многие километры наполнилось однообразным и нестерпимо громким звуком моих шагов, и весь лес, затаившись, слушает их. От скрипа снега под моими ногами тишина вокруг звенела, эти звуки разносились эхом, отдавались у меня в ушах.
Мне вдруг стало страшно от того, что меня теперь слышат и, должно быть, видят все, кто притаился в этом безмолвии, что я под обстрелом сотен глаз. Я пошла быстрее, но деревья не редели. Земля пошла под уклон, и я увидела, что деревьям нет ни конца, ни края. Где-то здесь городской парк заканчивался и переходил в необъятную подмосковную лесопарковую зону.
Я спустилась в низину, деревья, казалось, обступили меня, стеной поднимались вокруг. Снег здесь не таял в оттепели и был куда глубже; подлесок стал гуще.
От снега в лесу было холоднее, чем в городе, словно я была теперь в огромной морозильной камере. Скоро джинсы у меня промокли до колен. С тех пор, как я сошла с тропинки, кажется, прошло много времени, и я давно перестала понимать, куда иду.
Когда я вышла обратно на аллею, там уже никого не было. Должно быть, сдвоенный урок закончился, и мой класс вернулся в школу.
Ноги у меня были сырые, я вся продрогла.
Я побрела к метро, потом пошла быстрее, потому что только так и можно было согреться. Почему-то теперь мне не хотелось оставаться одной, и я позвонила Антону.
7.На окраинах
Выходя из метро, я снова увидела рядом с Антоном Пашу, но тот только пробурчал «привет», и больше не обращал на меня внимания. Вроде как, терпел меня рядом с собой.
Мне было до того муторно, что не хотелось ни с кем-то воевать, и я порадовалась, что у Паши тоже не воинственное настроение. Когда я мирюсь с кем-то, я обычно начинаю любить этого человека больше тех, с кем никогда не ругалась, и я, кажется, готова была полюбить и этого Пашу. Не то, что бы он мне теперь нравился, но иногда достаточно, чтобы человек просто перестал на тебя бычить.
Я так и не поняла, зачем мы поехали к Паше домой. Должно быть, на улице было просто холодно, а податься больше было некуда. Кажется, мы ехали то ли по серой ветке метро, то ли по зелёной. Помню только, что на юг, и что в какой-то момент поезд выехал на поверхность, мелькнул забор с колючей проволокой и потом река, узкая в этом месте, как канал. Мы словно переехали какую-то границу.
Когда мы вышли из метро, уже зажглись фонари, и в мешанине падающего снега, света фар и шума проезжей части я не обратила внимания, на какой троллейбус мы сели.
Антон с Пашей гоготали всю дорогу, видимо, не считая нужным развлекать меня разговором, только Антон время от времени, почти не оборачиваясь, клал мне руку на плечо, притягивал к себе или ещё каким-нибудь подобным образом обозначал, что я с ним. Мне было стыдно перед людьми, сидевшими в троллейбусе – и за громкое ржание парней, и за эти демонстративные тисканья, - и я старалась ни на кого не смотреть. Я смотрела на мелькавшие за окнами огни и снег. Огни и снег, и больше ничего за ними не было видно.
Едва мы сошли на остановке, как тишина и тьма обступили нас. Целый лес многоэтажек громадами уходил в темноту, и россыпи горящих окон беспорядочно висели над нами в этой темноте.
Мы вошли в подъезд, и Паша вызвал лифт. И снова я не запомнила, ни этаж, ни номер квартиры, хотя обычно никогда настолько не забывалась в незнакомых местах.
За окнами был мрак и холод зимней ночи. Я уткнулась лицом в самое стекло, чтобы разглядеть снаружи хоть что-то. Далеко внизу белела земля с фигурками машин, присыпанных снегом. Я в одиночестве бродила по квартире, открывая все двери подряд. Паша с Антоном устроились в комнате перед телевизором, но даже на кухне посуда в шкафах звенела от их гогота.
Первое, что я почувствовала, приоткрыв дверь той комнаты, был запах. Кислый и затхлый. Потом в свете, падающем из коридора, я увидела на диване человеческую фигуру. Фигура чуть пошевелилась и застонала во сне, прикрывая вялой, тощей, как стебель, рукой глаза. Седые лохмы торчали из-под этой руки. В узкой комнатёнке, заканчивающейся окном, только и было места, что для двух кроватей и узкого прохода между ними. Вторая кровать пустовала. Окно было закрыто, но в комнате держался мороз, как в нежилом помещении.
За моей спиной послышались шаги, и Антон, - я узнала его, не оборачиваясь, по тени и по этим рукам, которые без конца по мне сегодня елозили, - появился за моей спиной. Он снова взгромоздил мне руки на плечи. Антон был сегодня назойливее, чем раньше, и это меня смутно тревожило и напрягало. Я вывернулась из-под его рук и кивнула в сторону дивана.
- Кто это? – спросила я.
- Пашкиной матери сожитель. Ну, я думаю, они только бухают вместе и всё такое, – не заботясь о громкости, ответил Антон.
- Пашка его уже пару раз ебашил по пьяни стулом. Но этот, - он кивнул на старика, - так и не вспомнил. Просыпается типа: откуда, на хуй, у меня синяки?..
Антон засмеялся, очевидно, эта история рассказывалась уже не раз и всегда с неизменным успехом.
Антон заглянул мне в лицо. Кажется, мое тихое настроение и смущало его, и радовало.
- Он говнится, когда пьяный, бред всякий несёт, - чуть смущенно пояснил Антон. Он взял меня за руку и потянул прочь. – Да забей, Пашка же не сильно, так только, - добавил он.
Мы вошли в большую комнату, и Антон потянул меня на кресло рядом с собой. Пашка валялся на диване и пялился в телик. Я мало прислушивалась к их разговору, или к тому, что должно было так называться. Меня клонило в сон. Грохотала музыка, странно контрастируя с молчанием морозной ночи за незавешенным окном, но в этом грохоте, как в чём-то обволакивающем, было почти уютно. Снег, кажется, прекратился, и ночь за окном была тёмной.
Рука Антона непрерывно двигалась, то приобнимая меня за плечи, то поглаживая по плечу, то опускаясь на талию. Мне хотелось сбросить эту руку, но почему-то я была уверена, что это только позабавит Пашу, и мне не хотелось привлекать к себе его внимание. Молчащая ночь за окном как-то давила на меня, и мне хотелось только, чтобы до утра не успело случиться ничего гадкого.
Может быть, я всё-таки задремала: я даже не сразу поняла, как в комнате вдруг очутился старик. Загораживая лампу, он нависал над нами всклокоченной головой, огромной и страшной в ореоле света. Я дёрнулась, и едва не свалилась с кресла.
- Знаешь, что с крысами делают? – орал Паша, пихая его в грудь.
Я уставилась на Пашу. Мне казалось, он не злится по-настоящему, то есть он, может быть, и ненавидел старика в общем, но не в данный момент. Я видела по его лицу – ему нравилось это, хотелось драки, хотелось избить кого-то.
Старик качался, едва держась на ногах, и что-то бессвязно бормотал, размахивая руками.
– Ты ж сидел, не отучили тебя там крысятничать?!
Паша с видимым удовольствием пихнул его в грудь ещё раз, и старик начал заваливаться на нас. Я невольно поддалась чувству гадливости и отшатнулась. Антон выставил руки и оттолкнул старика, чтобы тот не свалился прямо на меня.
- Кто у своих-то ворует? Ты, урод? – не отставал от него Паша. – Скажи мне?
Дед что-то мычал в ответ.
Качалась задетая люстра, и мне казалось – всё это когда-то со мной уже было, будто в плохом сне.
- Слушай, да оставь его! Он же не соображает, - вдруг воскликнула я. Не знаю, почему – старика мне было почти не жаль. Может быть, в тот момент мне казалось, что мы с Пашей почти друзья. И мне просто не хотелось, чтобы он вёл себя, как полный урод.
