Кажется, ночью у меня начался жар. Мутные тяжёлые сны вереницей плыли через мою голову. В какой-то момент мне стал сниться тот человек с моста, и обрывки этого сна какое-то время висели надо мной после того, как я проснулась. Темнота вокруг словно пульсировала и была красноватой по краям. «Я видел, как люди прыгают», - вспомнила я, и больше всего меня теперь, кажется, поразила вот эта форма глагола «видел». Я так привыкла говорить и думать про себя: «я видела», «я подумала», и тут вдруг это мужское «я видел». Это было существо другого пола, всё равно что инопланетянин, и это поразило меня. Был ли мир вокруг для него другим? Видел ли он его как-то по-другому, только потому, что он его «видел», а не «видела»?
Сон, от которого я очнулась, тоже был странный, и каким-то вывернутым образом волнующий. Во сне мне было жаль, что этот человек не пытался удержать меня, когда я убегала; я ещё живо чувствовала это сожаление, лёжа в темноте; потом ощущение стало развеиваться. Я заснула снова и в следующий раз проснулась от холода, и никак не могла согреться.
За окном всё ещё была ночь. Кое-как я встала, дошла до шкафа и взяла второе одеяло, но даже под двумя одеялами меня трясло, и я долго возилась, пытаясь подоткнуть под себя их края.
Я никогда не заболевала от пары часов, проведённых на морозе, - на самом деле, один раз я чуть насмерть не замерзла, но простудиться не простудилась, - но тут я была рада заболеть. Когда мать утром будила меня, я чувствовала себя так плохо, что мне не нужно даже было притворяться, чтобы она мне поверила. Кажется, она волновалась за меня и чувствовала вину за то, что не может остаться дома. Я накрылась одеялом с головой, и слушала приглушённые им звуки, пока не заснула снова.
Проснулась я одна. Отец ушёл на недельную вахту, и квартира была в полном моём распоряжении. Я чувствовала себя и впрямь неважно, но пустая квартира того стоила.
Три дня я валялась перед теликом в большой комнате, спала, сколько влезет, и читала, когда от температуры не ломило глаза, и меня не одолевала сонливость. Это были хорошие дни, кажется, даже лучшие за прошедший год.
Потом, на четвёртый день, я вернулась в школу. По крайней мере, так предполагалось.
Каждое утро я собиралась и выходила из дома, но до школы не доезжала. Я знала, конечно, что долго так продолжаться не может, но старалась об этом не думать. Рано или поздно я всё равно вернулась бы в школу, нужно было туда вернуться, но я откладывала возвращение со дня на день.
Смысла не было возвращаться, даже не попытавшись наверстать то, что я пропустила, но я никак не могла заставить себя взять в руки учебники.
Я много бродила по городу. Это были, скорее, вынужденные прогулки.
Если выходить из метро на несколько станций раньше, чем нужно, и дальше идти пешком, то можно убить много времени. В последнее время я часто так делала. Ещё можно было садиться на незнакомый автобус и ехать до конечной, тогда обратный путь казался и вовсе нескончаемым, и если идти очень быстро, то даже зимой можно было не слишком замёрзнуть.
В библиотеке я больше не появлялась. С тех пор, как всё стремительно понеслось под откос, я уже не могла сосредоточиться на книгах о животных. Не могла сидеть на месте. Не могла читать. Какое-то беспокойство словно подгрызало меня изнутри, незаметно точило меня.
К тому же, мне не хотелось видеть Антона.
Я бродила и бродила по городу, и один маршрут стал повторяться всё чаще.
Я доходила до моста, что был весь в обелисках, посвящённых войне двенадцатого года, перебегала дорогу и шла по набережной вдоль реки. Всего в этом месте через реку было три моста, и это был первый. Вторым был метромост, по нему раз в несколько минут проезжали поезда короткой, наземной, голубой ветки метро. Третьим мостом был тот, к которому я шла. С воды несло сыростью и холодом, бешено носился ветер. Я заворачивалась в шарф, засовывала руки глубже в карманы, но ветер всё равно прорывался внутрь.
Пройдя под метромостом, я словно бы вступала в простреливаемую зону, и всё во мне подтягивалось и подбиралось.
Здесь меня было видно из окон домов, что смотрели на реку, и где-то среди этих окон было окно того человека, что я встретила на мосту перед тем, как заболела. Я всё чаще думала о нём. Мне казалось, что здорово жить вот так, одному, смотреть ночами на замерзающую реку и ждать прыгунов. Или, быть может, наступления Северного полюса на наши широты. И я надеялась, что сам он тогда не прыгнул.
Я пыталась повторить все те условия, что были тем вечером. Я, кажется, пыталась даже думать о том, о чём думала тогда. Это как во сне – иногда, если повторить всё в точности, то получается попасть туда, куда хочешь. Иногда не получается. Последний компонент так всегда и остаётся неразгаданным. Я проходила этим путём много раз за эти дни, а потом повторяла то же самое вечером, ближе к тому времени, когда возвращалась в тот день домой. Но ничего не происходило, я так больше никого и не встретила.
Я поднималась по лестнице и, пройдя над замёрзшей рекой, оказывалась на Новом Арбате.
Когда-то давно, когда я только начала изредка пропускать школу, и всё мне здесь, на воле, казалось интересным, я обошла все музеи в окрестностях – литературные, музеи Серебряного века, художественные галереи. Наверное, я чувствовала себя как туристка в чужой стране, ходила, задрав голову, восторженно пяля на всё глаза и по-идиотски улыбаясь. Кажется, я очень гордилась тем, что даже в манере прогуливать отличаюсь от безликого большинства - не зря же дед у меня был художником. Это был очень неплохой способ убить время, но он больше не подходил мне. Музеи были мертвы, они не имели отношения к жизни. А меня в те дни не покидало ощущение: решается что-то очень важное, что-то имеющее отношение ко мне, ко всей жизни моей.
Становилось всё холоднее, год, наконец, перевалил последний предновогодний рубеж, и началась календарная зима.
Однажды поздним вечером я видела на Старом Арбате сову. Взмахнув пуховыми крыльями, она пролетела надо мной так низко, что едва не задела меня. Я уставилась ей вслед, даже пробежала пару шагов, но сова скрылась, как призрак. В общем-то, наверное, здесь, в этих старых низких домах, было много пустующих чердаков, где совы могли бы поселиться.
Но то, что меня поразило – сова, кажется, была белой. Как полярная. В московских парках водятся серые неясыти и сычи, но не полярные совы, этого быть не могло.
И это была не единственная странность.
Светлое время дня всё сокращалось, и я была уверена, что однажды, проснувшись среди ночи, я видела над Москвой северное сияние. Жизнь людей вокруг меня текла, как обычно, но меня словно вынесло за её пределы, и я ждала, что вот-вот случится то, что изменит мою жизнь навсегда.
6.Преодолевшим точку невозврата
Моя мать не была дурой. Я иногда забывала об этом, но она всегда в конце концов умудрялась удивить меня своей догадливостью. Не знаю, по каким приметам она вычисляла, что я пропускаю школу. Я была уверена, что она не роется в моих вещах, не проверяет записи в тетрадках, не заглядывает в дневник и всё такое. В звонок из школы я тоже не верила, у нас не особо звонили родителям, по крайней мере, не звонили моим: наверное, я всё ещё считалась хорошей девочкой. Но моя мать просто знала. Быть может, потому, что я и сама не слишком старалась скрывать свои прогулы. Мы словно играли в игру: я каждое утро вставала, собиралась и уходила в школу, а она делала вид, что верит в это. Наверное, мы обе чувствовали, что в прямом конфликте ей никогда не заставить меня сделать то, чего я не хочу.
Поэтому каким-то очередным утром я проснулась от того, что она вошла в мою комнату и сказала:
- Если ты не закончишь школу, я не знаю, что ты будешь делать. Я не вечная, - добавила она. – Не смогу тебя вечно содержать.
И вышла за дверь.
Она попала в цель. Способа вернее разбудить меня и поднять с постели нельзя было и придумать. Чувство вины и чувство стыда. Индейцам Амазонки, которые плюются отравленными стрелами, до неё было далеко.
