Почти тут же я закрыла глаза снова, чтобы понапрасну не тратить силы, и снова пошла вперёд.

 Последний хмель вышел из меня, и я чувствовала опустошение. Теперь хотелось только залечь в берлогу, забиться в самый дальний угол, закрыть глаза и просто заснуть. И чтобы меня никто не трогал.

 Через какое-то время – наверное, была середина ночи, - стало очень холодно. Холод забрался под одежду, я не чувствовала своих ног, рук, лица, но была настолько утомлена, что плохо осознавала всё это. На ходу я тёрла варежками нос и щеки, но почти не чувствовала грубое царапанье шерсти.

 Я шла и шла, временами спотыкалась. В какой-то момент я подняла голову и поняла, что уже не так темно, как было раньше. В конце проспекта, за домами, небо начало светлеть, тьма вокруг посерела и выцвела. Никаких заборов больше не было. Я словно медленно выплывала из этой ночи. События в той квартире отодвинулись, казалось, на тысячу лет назад, и на меня навалилась смертельная усталость. Я прикрыла глаза и пошла снова. Движение было – жизнь. Снег и снег был под ногами, теперь, в предутреннем свете, от его белизны до тошноты ломило глаза; бесконечная дорога развертывалась из-под моих ног.

 Когда я подняла голову в следующий раз, по дороге, подрагивая и скрипя, проехал пустой троллейбус, освещенный жёлтым изнутри.

 Я бросилась бежать. Я летела, не чувствуя своего тела, на лёгких и мягких, будто не своих, ногах. Но даже на бегу моё сознание, казалось, работало мигающими вспышками. Троллейбус стоял на остановке и ждал меня с раскрытой передней дверью. Я поднырнула под турникет и рухнула на одно из пустых передних сидений, почти наощупь переползая на место ближе к окну. Кажется, последнее, что я увидела прежде, чем отключилась, было расплывающееся лицо водителя в зеркале; с минуту я ждала, что он не тронется, пока я не оплачу проезд или не уберусь из салона. Но потом двери захлопнулись, я почувствовала мягкий толчок, и троллейбус поехал.

 Не просыпаясь, я чувствовала, как рядом на сиденье садились люди, потом оно снова пустело - тогда становилось холоднее. Потом на соседнее место втиснулось что-то массивное, моей руки коснулся холодный гладкий мех. Меня зажимала в углу тяжелая мясная туша, не раскрывая глаз, я могла бы принять её за тюленя или, по мокрой гладкости меха, за гигантскую выдру; туша под шкурой шевелилась, в её движениях чувствовалась недовольство, тёмное тупое желание раздавить меня. Я вжалась в стекло и, немного согревшись от соседства с этим существом, провалилась в сон окончательно.

 Троллейбус стоял с распахнутыми дверями, должно быть, уже давно, выстудив салон. За окном в рассветной полумгле горела красная буква над входом в метро, и виднелись ворота ещё не работающего рынка. Громыхали телеги. Кое-как, хохлясь и дрожа, я поднялась с сидения и пошла к выходу, ноги затекли и плохо меня слушались. Краем глаза я видела водителя, наблюдающего за мной в зеркало. Я всё ещё смутно боялась, что он сейчас не выпустит меня, попытается заставить платить за проезд, вызовет контролёров или милицию, - но водитель сидел, не шелохнувшись.

 Должно быть, этот человек спас мне жизнь, но в тот момент у меня не было сил думать об этом. Я скатилась по ступенькам и, не оглядываясь, пошла к метро.

 Под ногами хлюпала разъезженная снежная каша, мне на встречу из перехода рвался сырой промозглый ветер. Метро уже работало.

 Прижавшись к чьей-то спине на турникетах, я проскользнула внутрь. Как я ехала в метро, как делала пересадки, поднималась и спускалась по лестницам, как садилась в вагоны, я не помню. Верный автопилот, помощник усталых и истерзанных, нёс меня домой.

 В коридор нашей квартиры лился утренний свет из кухни – и это было последнее, что я помнила.

 8.Страх

 Когда я проснулась, в квартире висела тишина. В комнате были сумерки, и всё говорило о том, что уже вечер.

 Я послонялась по квартире, сварила себе кофе. Голова болела, и от кофе меня чуть не вывернуло, я вылила остатки в раковину и попила воды.

 Мать с утра не ворвалась ко мне, чтобы выяснить, где я была, и это немного меня тревожило. Я не помнила, кто открыл мне дверь, вообще не помнила, как добралась до дома. Смутно помнила только белый-белый неистоптанный снег под ногами и нависающие сверху тяжёлые заснеженные ветки деревьев, скрадывающие свет и заглушающие звуки. Должно быть, это уже было в наших дворах. А потом этот свет из кухни.

 Теперь тишина в квартире казалась гнетущей. Я включила телевизор, через какое-то время зажгла свет. Приближался час, когда мать обычно возвращалась с работы.

 Я прижалась к стеклу щекой и какое-то время смотрела на угол дома, из-за которого она обычно появлялась. Что ей сказать про школу, я не знала.

 Я подошла к столу, наугад раскрыла учебник, полистала, закрыла его.

 Я подумала: может быть, я ещё смогла бы всех догнать? Нужно было позвонить кому-нибудь из одноклассников. Мысль вспыхнула, и я ухватилась за неё. Но кому было звонить? Раньше я всегда звонила Юльке, и, кажется, не могла придумать, кому звонить теперь вместо неё. Я сунулась в стол, разом выдвинула все ящики. Я искала старые записные книжки, бумажки с номерами телефонов, хоть что-нибудь. Ничего не было. Я потёрла ладонями лицо, пытаясь собраться с мыслями. Снова посмотрела на часы. Мать уже должна была прийти. Я оставила ящики стола в беспорядке и принялась бесцельно ходить по квартире.

 Прошло ещё двадцать минут. Матери не было. Я подумала – вдруг её не было и утром. Вдруг что-то случилось, и никто мне не сказал.

 Я волновалась теперь так, что не могла ни думать, ни сидеть на месте. Я подошла к окну, и темнота за окном показалась мне более зловещей, чем обычно. Я распахнула окно, на меня дохнуло морозным колючим воздухом. Я высунулась наружу и всмотрелась в темноту. Я стояла так, пока меня не начало трясти от холода.

Я стянула с себя одежду и пошла в душ.

 Сквозь шум воды я прислушивалась к тишине за дверью, но даже тогда, когда я, наконец, закрутила кран, и вода больше не стучала по дну ванны, за дверью было гробовое молчание. Я осторожно приоткрыла дверь. Квартира была всё так же пуста и погружена в темноту. Мне стало страшно.

 Я оделась, достала из ящика нож, выключила свет в коридоре и вышла из квартиры на лестничную клетку. Заперла за собой дверь. Подумала и сунула нож в рукав, не выпуская рукоятку из ладони. Нож хорошо лежал в руке, хоть и был великоват для того, чтобы прятать его под одеждой. Это был охотничий походный нож, у него даже были все эти зазубрины для потрошения туши и выемка кровостока. Нож был мой, я сама его купила в армейской палатке, в переходе у Павелецкого вокзала, когда кто-то из родственников догадался подарить мне новогодний подарок деньгами. С кухонным ножом я бы на улицу не вышла – бродячие кошки и те бы меня засмеяли. Кроме того, мне всегда казалось, что кухонным ножом проще саму себя порезать, чем заколоть кого-то другого. Во всяком случае, мне всегда удавалось порезаться, когда я делала что-то на кухне.

 На самом деле, я не совсем понимала, зачем взяла нож. Наверное, мне удалось бы защитить мать, если бы на неё кто-то напал. Ну, или хотя бы ранить нападающего.

 Я спустилась по лестнице и вышла из подъезда.

 Когда-то в детстве я иногда ждала мать с работы, слоняясь по двору. Не помню, когда и почему появилась эта привычка, и в какой момент исчезла, но был период, когда это было ежевечерним моим ритуалом.

 Двор был пуст. Снег уже не был новым, местами был счищен, засыпан реагентами, истоптан и измаран. На детской площадке он был утрамбован детскими ногами, но теперь детей уже развели по домам. Я дважды обошла площадку и остановилась перед скамейками. Сидеть было слишком холодно, и я просто прислонилась к спинке одной из скамеек. Было морозно и тихо, как в космосе. Я старалась не шевелиться, чтобы не расходовать вынесенное из дома тепло, и, не отрываясь, смотрела на угол дома, из-за которого мать должна была появиться.