***

Вопреки его ожиданиям никого из нянечек в комнате не было — то ли они

еще не приходили, то ли приходили, но, увидев логимэ, решили, что их

услуги не требуются. Сама же эльфина стояла во весь рост на кровати,

одетая в длинную ночную сорочку, делавшую ее похожей на привидение —

судя по всему, до этого она скакала на кровати. Вот и теперь, едва завидев

Кравоя, она опять запрыгала, точно мячик, выражая бурную радость по

поводу его прихода.

Глядя на оживленное выражение раскрасневшегося лица, нетрудно было

догадаться, от кого она унаследовала свой жизнерадостный вид. С первого

же взгляда было ясно — девочка вся в отца: сильная, живая, словно

летний день, — и в то же время в ней угадывались и иные черты, которыми

не мог обладать ни один краантль…

Она была удивительным образом похожа одновременно на обоих

родителей — те, кто при жизни знали Моав, утверждали, что девочка

многое взяла от матери, те же, кто прибыл в Рас-Сильван после ее смерти,

находили в Аламнэй поразительное сходство с отцом. Она точно вобрала в

себя наиболее выразительные черты обоих родителей, еще больше усилив

их контрастом с чертами другого: ее резвость, жар жизни, пылающий в

маленьком теле — во всем этом явно угадывались солнечные черты отца;

то же солнце, расцветившее светлые волосы Кравоя, сгустилось в ее

кудряшках, окрасив их удивительным огненно-рыжим цветом; оно же

усеяло темными веснушками чуть вздернутый носик. В открытом смугло-

загорелом личике эльфины не было и тени болезненной бледности,

окрашивавшей щеки лунной княжны, но глаза! — они несомненно были

глазами ее матери! Такие же широко расставленные и синие глаза, в

которые, словно в качестве лепты собственного характера маленькой

эльфы, влилась легкая прозелень, точно у морской волны. От матери ей

достались и острые скулы с узким подбородком, да еще цветочный запах,

заблудившийся в волосах — свежий, как аромат вербены.

— Ты еще не спишь, мое перышко? — ласково спросил Кравой,

присаживаясь на постель к Аламнэй и чувствуя, как его сердце теплеет,

точно отогретая птица.

Он и сам поражался, как сильно меняется его голос, стоит ему только

взглянуть на дочь. Он весь менялся! — любовь, затаенная в его сердце,

вдруг прорывалась наружу, захлестывая обоих. Почувствовав этот,

направленный на нее поток нежности, эльфина мигом подползла и

прижалась личиком к его рукаву, жмурясь от удовольствия.

— Нет, я ждала, когда ты придешь, — тихонько проговорила она; в тоне,

которым были произнесены обе фразы — его и ее — сквозило то же самое

ощущение глубины привязанности, что и давеча в храме Солнца. Кравой

любовно пригладил рыжие кудряшки.

— Ну надо же — если бы я знал, что тут такое дело, я бы пришел раньше!

— А ты разве не знал?!

Жрец солнца тихо рассмеялся.

— Ну, конечно, знал! Прости меня, я просто был очень занят…

Малышка умиротворенно вздохнула и прижалась покрепче к его руке,

радостно вдыхая знакомый дымный запах. Так они и сидели некоторое

время, ничего не говоря — видно было, что даже простое присутствие друг

друга доставляет им удовольствие.

Это и впрямь был удивительный семейный союз, хотя какой там союз! —

скорее уж роман! Даже самого Кравоя поражало то необыкновенное

чувство душевного единства, которое их объединяло: иногда ему даже

казалось, что эльфина — это часть его самого, самая нежная и уязвимая

часть, волшебным образом отделившаяся от его тела и решившая жить

своей жизнью. Нечто подобное он испытывал, лишь общаясь с Моав, и был

уверен, что это чувство уже не сможет повториться… Но оно повторилось

— в их дочери, маленькой крошке с рыжими, точно огонь, волосами и

глазами своей матери — чувство предельной искренности, открытости

сердца, обезоруживающей, находящейся за пределами любых оценок и

правил.

Его любовь к эльфине была тем сильнее и безрассуднее, что она была

единственным, что осталось от столь любимой им погибшей веллары. Ее

последний, прощальный дар — ему! — дар, превратившийся для него в

святыню, в смысл жизни, в любовь всей его жизни в том значении этих

слов, которое известно лишь немногим, — как он мог не беречь его! И от

этого ощущения благословенности, дарованности дочери он лелеял ее

вдвойне, называл «мое тонкое перышко» и баловал без меры, счастливый

оттого, что чувствовал себя нужным. И чувство это было более чем

взаимным, ибо если маленькая эльфина была смыслом жизни для него, то

он в свою очередь заключал в себе весь мир для нее. Он был для нее всем

— божеством, любимой игрушкой, самым прекрасным существом на свете,

бесподобным в своей красоте и доброте, а главное, тем, кем так редко

удается стать родителям для своих чад: ее другом. Она не просто любила

— она обожала его и доверяла ему одному. Едва завидев отца,

разражалась радостным визгом и со всех ног неслась к нему, залазила на

руки и пряталась на груди, чтобы он защитил ее от всего мира, пожалел,

приласкал — и он ласкал и жалел ее… А она таяла от счастья, раскрывая

перед его любящим взором все грани своей маленькой души — доверчивой

и в то же время почти до болезненности ранимой, ибо из-под ее обычного

озорства всегда сквозило нечто тревожное. Какой-то постоянный страх

словно кровил в ней тоненьким, почти незаметным для других, но видимым

для Кравоя внутренним надрывом: возможно, эта боязнь осталась ей с того

дня, когда мать, зная о близкой смерти, в слезах и душевных муках

оставила ее, еще не родившуюся, в тайной роще сикомор, поместив до

рождения в ствол дерева. Понимая это, или, вернее, даже не понимая, а

ощущая где-то глубоко в душе, Кравой всеми силами старался усыпить

страхи дочери, отдавая этому маленькому беззащитному существу с

пламенеющими волосами всю свою нерастраченную нежность,

накопившуюся за долгие годы.

Тихо гладя голову дочери, он украдкой взглядывал на нее. Аламнэй, его

кровинка, его маленькая фея, самый верный маленький друг… Точно

почувствовал его взгляд, девочка пошевелилась.

— Пап...

— Что?

— А это правда, что я жила внутри дерева, пока не родилась?

Кравоя точно ведром воды окатили. Он весь напрягся — он и Иштан были

единственными, кто знал историю рождения Аламнэй из ствола сикоморы!

— С чего это ты ты взяла? — осторожно, стараясь сдерживать волнение,

спросил он.

— Соик сказала.

Соик — вот значит как... Надо будет не забыть сказать Иштану насчет

Соик... Может, она и милая девушка, но было бы лучше, чтоб она пореже

появлялась в комнате его дочери, и еще реже говорила о том, чего девочке

не следовало бы знать.

— Соик все выдумала! — твердым голосом ответил Кравой. — Ты — моя

дочь, и дочь своей матери — старшей веллары Рас-Сильвана. При чем

здесь какое-то дерево?

— Вот и я у нее то же самое спросила, — вздохнула Аламнэй.

— И что же она ответила?

— Она ответила, что и сама не знает…

— Что ж, я так и думал! Она просто выдумала все это — предлагаю забыть

эту историю. Согласна со мной?

Эльфина подняла лицо и, заулыбавшись, закивала, потом улеглась боком

на колени Кравою и затихла, точно пригревшийся зверек.

— Пап…

— Что?

— Почеши мне спинку.

Кравой улыбнулся, положил руку на хрупкую, с тоненьким выпирающим

позвоночником спину эльфины.

— Здесь?..

— Угу…

Почувствовав ласку, малышка блаженно зажмурилась и устроилась

поудобнее у него на коленях. Однако ее спокойствия хватило лишь на

пару минут. Когда они прошли, она шевельнула головой, точно

проснувшаяся птичка.

— Пап!