лежавшие в основе поступков дочери. Стоя на этом, он один умел

успокоить ее — просто открыв объятья и своей безусловной любовью сведя

на нет весь арсенал капризов, которые она намеревалась пустить в ход.

Вот почему его приход по вечерам был очень желанен для измученных

нянь.

Выйдя из комнаты, жрец солнца спешным шагом пошел по коридору.

Светлые резные галереи слегка качались перед глазами; Иштан прав — он

слишком много работает… Надо больше отдыхать, да и с дочерью не

мешало бы бывать почаще. Он помотал головой, отгоняя усталость, и

ускорил шаг.

Комната Аламнэй находилась на том же этаже, что и его, но в другом

крыле здания — девочка сама выбрала эту небольшую комнатку, со

свойственной ей категоричностью отказавшись от детской, в которой жила,

пока была младенцем, а также от просторных покоев, которые предложил

ей Кравой рядом со своей комнатой. Жрец солнца дошел до лестницы,

соединяющей этажи здания, миновал ее, пошел дальше. Наконец, в

полумраке коридора темным пятном показалась дверь детской —

вырезанные на ней фигурки зверушек и птиц дрожали в тусклом свете

освещающих коридор факелов.

Кравой дошел до двери и уже собрался было взяться за ручку, когда дверь

вдруг открылась прямо перед его носом: он едва не столкнулся с

выходящей из комнаты женщиной — или, вернее сказать, молодой

девушкой. Она ахнула, вздрогнув от неожиданности, неловко остановилась

и тут же потупила взгляд; хотя в коридоре было темно, от Кравоя не

укрылось ее явное смущение — она явно нарочно не хотела смотреть на

него!

Несколько мгновений они молча стояли так друг перед другом. Кравой

бегло скользнул взглядом по лицу и волосам эльфы и отметил про себя

необычную форму ушей: они были намного длиннее, чем у других

горожан, и сильно заострены на концах. Напрягши память, он не без

некоторого труда узнал девушку: они пару раз сталкивались в замке —

большей частью возле комнаты Аламнэй. Он вспомнил, что няни еще давно

докладывали ему о странной эльфе, которая однажды ни с того, ни с сего

явилась к его дочери и провела с ней несколько часов, рассказывая

сказки, а после пообещала прийти еще. Будучи по горло в делах, Кравой

тогда не стал вникать в подробности и, не глядя, дал свое согласие на

подобные посещения — может, это даже и к лучшему, что кто-то сможет

развлечь эльфину в его слишком частое отсутствие… Теперь же он

догадался, что эльфа, стоящая перед ним, и есть та самая, о которой шла

речь. Судя по всему, она успела свести дружбу с его дочерью. И что это за

странный интерес к чужому ребенку?.. — не без раздражения подумал

Кравой. Еще непонятнее было то, что они с ней ни разу даже не

поговорили, что выглядело особенно удивительно при том внимании,

которое он сам уделял Аламнэй: все это наводило на мысль, что необычная

посетительница нарочно избегает его, намеренно выбирая для визитов

время, когда его нет дома. Кравой вспомнил, что каждый раз во время этих

встреч у него и впрямь возникало стойкое ощущение, что странная гостья

по какой-то причине боится его, всеми силами стараясь избежать прямой

встречи, а если им все же доводилось оказаться нос к носу, старалась

поскорее уйти.

Этот случай был первым, когда ему удалось, или, скорее, пришлось

увидеть ее поближе. Правда, кроме ушей из увиденного он запомнил

немногое: молода и довольно миловидна — вот, наверное, единственное,

что он отметил про себя. Да еще, пожалуй, необычный цвет волос — в

отличие от большинства жителей замка, она была шатенкой, с довольно

темными волосами, глаза же ее были какого-то неясного древесного цвета,

и их поверхность как будто колыхалась. «ЛЛогимэ — лесная эльфа», —

понял Кравой и тут же вспомнил, что ему докладывали и об этом. Тогда он

успешно пропустил этот факт мимо ушей, а теперь подумал: «Надо же,

эльфа из лесного народа — в замке Эллар…». Однако это мгновенное

любопытство к гостье, едва успев вспыхнуть в его уме, тут же погасло,

уступив место неприязни: ему не нравилось, что та тайком ходит к его

дочери, как будто прячась; вместе с этим он испытал привычный укол

ревности, который вызывало в нем все в жизни Аламнэй, что исходило не

от него и не с его одобрения.

Тем временем несчастная продолжала топтаться на месте, не зная, как

обойти преграждающего дорогу краантль. Молчать дальше было

невежливо.

— Ан синтари Эллар… — не поднимая глаз, чуть слышно проговорила она

приветствие лунных эльфов.

Кравой отошел с дороги.

— Ан синтари… — ответил он, продолжая небрежно рассматривать логимэ;

его взгляд то и дело невольно возвращался к острым белым ушам,

выглядывавшим из-под каштановых волос: почти равнодушно он отметил

про себя, что, несмотря на необычность формы, они очень идут ей, и что

без них ее облик утратил бы некую часть своего очарования…

Освобожденная, лесная эльфа почти бегом прошмыгнула мимо него и

поспешными, едва сдерживаемыми шажками двинулась, не оборачиваясь,

прочь по коридору. Жрец солнца взглянул ей вслед — в темных глазах

пробежал огонек недовольства: если честно, он и сам предпочел бы

избегать этих встреч, и на этот раз дело было даже не в ревности по

отношению к дочери. Причина такой реакции была куда более общей, ибо

она определяла его нынешнее отношение к женщинам вообще.

Молодой, блистательный, высокого полета служитель бога Краана, чей

взгляд цвета гречишного меда прочно обосновался в женских мечтах, он

вот уже который год жил, оградив себя от любых чувственных

удовольствий. С тех пор, как умерла Моав, он сторонился женщин: был с

ними неизменно любезен, обходителен — но не более того. Не то, чтобы

ему никто из них не нравился, — он бы соврал, если бы сказал так! —

Напротив, те, что казались ему красивыми, возбуждали эмоции,

естественные для его возраста и темперамента, однако это желание было

для него не наслаждением, а мукой, ибо, возникая, неизменно влекло за

собой память о той, другой любви, о безумной вспышке чувств, пережитой

им в объятьях синеглазой веллары, и это воспоминание, неразрывно

связанное с его великой потерей, было столь болезненным, что

превращало любое едва зародившееся любовное чувство в такую пытку,

что Кравой еще ожесточеннее замыкался в своей холодности.

Со стороны казалось, что он сознательно сторонится любых радостей

жизни, словно боясь, что они могут всколыхнуть воспоминания слишком

мучительные, подобно тому, как воин, получивший рану, еще долго

бережет больное место. Женская красота, женские взгляды, тепло женских

тел — все это было для Кравоя как прикосновения к этой ране, что

оставалась такой же чувствительной даже спустя много лет. К тому же,

когда маленькая Аламнэй замечала эльф, которые пытались покуситься на

ее отца — дело, удававшееся ей просто с поразительной точностью! — она

одаривала их такой неприязнью, а самого Кравоя — такими капризами, что

ему было проще уступить дочери и не портить им обоим и без того редкие

моменты общения.

Некоторое время Кравой продолжал стоять перед дверью, нахмуренный и

помрачневший — неприятное ощущение, порожденное встречей с лесной

эльфой, не отпускало. Он вдруг вспомнил, что несколько раз видел эту

самую логимэ вместе с Иштаном — значит, они друзья! Надо будет

попросить его поговорить с ней по-дружески, пусть соврет что-нибудь…

Только бы ему не приходилось больше сталкиваться с ней. Все еще

обдумывая этот план, Кравой толкнул дверь и вошел в детскую; на этом

мысль его оборвалась, как случалось со всеми мыслями, стоило ему только

войти в комнату дочери.