Чувство, зародившееся еще на исходе марта, после тезоименитства Императрицы внезапно вспыхнуло, словно костер, раздутый резким порывом ветра: мысли о старшей княжне Голицыной не отпускали ни на минуту, слова изливались на бумагу день за днем, и Сергею казалось, потеряй он возможность говорить с объектом своих дум таким образом, у него отберут воздух. Далеко не все письма доходили до адресата — большую их часть молодой граф убирал в дальний ящик стола, не желая показаться навязчивым или странным из-за своей потребности рассказать абсолютно все, но из тех, что отправлялись с личным посыльным, ответ получали абсолютно все, уверяя Сергея в том, что барышня действительно не против поддерживать с ним эту переписку.

Но все же тем, что превратило сильное и вполне естественное влечение в болезненное и постепенно утрачивающее черты разумного, стала первая встреча, местом которой была беседка у реки, схороненная за высокими зарослями ивняка. Полуразрушенные колонны, оплетенные зелеными лозами, единственная широкая скамья с отколотым углом — вот и все, что осталось от некогда изящного островка уединения, неизвестно кем и с какой целью построенного. Изнуряющая жара наводила на совершенно абсурдную мысль нырнуть в мутную воду, только бы немного освежиться, и ни тень от кружевного парасоля, ни легкость платья не спасали от жгучих солнечных лучей. Но именно это платье, лишенное пышного рукава, и отсутствие длинных перчаток, что не покидали дамских рук на всех светских выходах, позволило разглядеть темное родимое пятно на левой кисти, вмиг воскресившее те страшные слова. И хриплый, насмешливый голос, глотающий последние буквы, опять ударил по вискам, вызывая невыносимую головную боль. И страх.

Гадалка говорила об Ирине, в этом нет сомнений. Вряд ли в Петербурге — да и в Империи в целом — так много барышень с родимым пятном на левой кисти. И если так, то быть ей графиней Перовской. Родители, хорошо знающие ее родословную, не воспротивились, а даже предложили сговориться с Голицыными о браке, однако получили четкий отказ: граф намеревался все сделать самостоятельно. Ему уже набила оскомину излишняя опека.

В решении, принятом за считанные мгновения, не было любви, но было отчаянное желание выжить, и если для того потребуется обвенчаться с барышней, это не самая высокая цена. Осталось лишь добиться и с ее стороны ответного горячего чувства, за чем дело не должно было встать: в переписке Ирина всячески изъявляла свою благосклонность, а потому Сергей осмелился в неспешной беседе вскользь затронуть вопрос характера их отношений. Ответ можно было трактовать как угодно — загадочно улыбающаяся княжна перевела все в шутку, опуская глаза словно бы в смущении. Молодой граф решил не пытать ее излишне и в течение следующих свиданий ни словом, ни жестом не возвращался к этому.

Однако, когда август достиг своего пика, и явившаяся, как было условлено, княжна обмолвилась о том, что князь Алексей Михайлович подумывает перебраться в сентябре в столицу, что означает невозможность новых встреч до самого начала бального сезона, Сергей испугался: Петербург мог стать серьезной преградой их роману, порушив все на корню, ведь он прекрасно знал высшее общество, где имелись женихи куда более привлекательные. И без того не оставляющие его в покое строки предсказания вновь набатом отозвались в голове, затуманивая разум.

Тем более что случилось и подтверждение тем словам: Ирина уже однажды стала его спасением, когда они, вспомнив детские приключения (оказалось, и барышне были не чужды побеги из-под надзора гувернантки), исследовали старую церковь, и на молодого графа едва не упала гнилая балка — каким уж чудом княжна заметила это, он не знал, но если бы она не оттолкнула его в сторону, удар пришелся бы точно в голову и стал бы смертельным.

Прервавшие женскую речь слова о венчании были необдуманны, и даже сам молодой граф от собственной настойчивости ошеломленно замер, но ответ Ирины стер это чувство и ввел в шоковое состояние.

Отказ.

Сергей было подумал, что ослышался, но его худшие предположения подтвердились — княжна и вправду не желала входить в его семью и не видела его своим мужем. На просьбу объясниться, поскольку он принимал ее благосклонность за расположение и наличие ответных чувств, Ирина лишь покачала головой: она всячески старалась сразу поставить границы, которые не должны были пресечься. Ей польстило внимание, но о серьезных отношениях она совершенно не думала.

В иных обстоятельствах Сергей бы принял мнение барышни, перестав ей докучать и ограничившись редкими письмами, которые постепенно бы тоже прекратились. Но преследующие его днем и ночью слова гадалки возобладали над разумом, не оставляя выбора: Ирина должна была согласиться на венчание. Конечно, можно было обратиться к дядюшке, чтобы главы семейств решили этот вопрос, но подобное действие бы сильно ударило по самолюбию. Он должен был все сделать сам.

Если бы у него было время, возможно, он бы просто дал княжне возможность рассмотреть его достоинства лучше, дождался бы ответных чувств. Но все, чем он располагал — несколько суток до отъезда всего семейства Голицыных, и потому он мог лишь действовать — не ждать. Действовать грубо, беспринципно, не считаясь с желаниями дамы: стоящая на кону жизнь и спокойствие матери были бесценны. Что-то ему говорило — он будет ненавидеть себя за такой поступок, и вряд ли Ирина простит его сразу, но она однажды обязательно поймет и обязательно примет его чувства. Он обещал себе — клялся перед образами — что будет ей лучшим из мужей, чтобы искупить собственный отвратительный поступок. Но сейчас у него не было выхода.

Памятуя о том, что честь для рода Голицыных всегда была превыше всего, поставленная на одну ступень с долгом перед Царем и Отечеством, приносящая в жертву даже личные желания и чувства, если это требовалось, он осмелился сыграть на главном принципе княжны. Соблазнить ее. Обставить все так, чтобы со стороны это выглядело не насилием, но и ее собственным желанием, пусть и под воздействием взятого из кладовой дядюшки вина, к которому Ирина была крайне восприимчива. И поутру ему оставалось лишь противопоставлять обвинениям в свой адрес ее же собственные слова, сказанные той ночью.

Расчет был верен: Ирина проклинала его и день их встречи, но дала согласие на помолвку, лишь прося не торопить ее хотя бы с датой венчания. В сравнении с мыслью прийти на покаяние к батюшке брак с графом Перовским казался не самой страшной мукой. Она хорошо знала, что удара по и без того находящейся в шатком положении фамилии Алексей Михайлович не переживет.

Сергей принял ее просьбу — чувствующий за собой вину, он желал как можно сильнее смягчить это неприятное ощущение. Даже родителям было решено не сообщать о договоренности: пока все должны были думать, что между ними развивается роман — иначе скоропалительное венчание бы долго осуждали все кому не лень. А ближе к зиме молодой граф бы официально испросил руки у Алексея Михайловича, после чего можно было бы договариваться о торжестве.

Казалось, все складывается удачно, если бы не внезапный арест князя Голицына и ссылка для его семьи.

Страх, едва отступивший после согласия княжны, вернулся. Предвидела ли это гадалка? Знала ли, что их разлучат? Намекала ли на то, что он должен что-то сделать, если хочет жить? Только он не был приближен ко двору, не мог никак повлиять на решение Императора, не мог просить милости. Он вообще ничего не мог.

Когда в октябре к нему обратился князь Остроженский, как выяснилось, родной дядюшка Ирины, предложив свою помощь с устроением свадьбы, Сергей ухватился за него как за спасительную соломинку, протянутую высшими силами. Вместе они должны были добиться возвращения княжны в Россию, пусть и пришлось бы запастись терпением: Борис Петрович сразу предупредил — такие дела в одночасье не решаются. И Сергей ждал. Выполнял просьбы старого князя и ждал, тем более что по началу ничего богопротивного в этих поручениях не было: до той поры, пока перед ним не встала задача убить сестру своей невесты. Чем помешала князю Остроженскому собственная племянница, молодой граф не стал узнавать — это уже не имело никакого значения.