— Корсажное украшение с топазами и кольцо с одиннадцатью кабошонами-изумрудами, как и отмечено в общем перечне, — сухо подтвердила баронесса фон Вассерман, чьи обязанности на сегодня даже без этого инцидента продлились бы до конца дня.

— Украшения были найдены в личных вещах Екатерины Алексеевны Голицыной.

— Ч-что? — только и смогла произнести охрипшим от ошеломления голосом Катерина. Широко раскрытые глаза вперились в принесшую эту весть Анну Федоровну, силясь найти в лице той хотя бы намек на шутку.

Тщетно.

В ее сторону тут же было брошено более десятка взглядов: презрительных, злобных, насмешливых, фальшиво-жалостливых. Ее падения ждали, ее падения желали едва ли не меньше, чем окончания Великого Поста, ее падение старались приблизить. Две пары глаз смотрели с недоумением — Мари Мещерская и Ольга Смирнова — но за той липкой, грязной волной отвращения они терялись, растворяясь в зловонии чужого торжества. Даже если виновных среди фрейлин не было, удовольствия им этот инцидент принес ничуть не меньше. Впрочем, кто-то все же должен быть иметь причастность к произошедшему — пусть и косвенно, но доступ к половине государыни имела только ее свита.

— Что еще было ожидать от той, кто осмелилась поднять руку на Великую княжну.

Разодравшее тишину в клочья шипение выбило последние остатки воздуха из легких. Но прежде чем Катерина успела хоть как-то отреагировать на это, прозвучал ровный и совершенно безжизненный голос Императрицы:

— Объяснитесь, mademoiselle.

И, на удивление, обращен он был не к Катерине.

— Я прошу прощения за то, что напоминаю о столь страшном происшествии, — глубокий реверанс и склоненная голова Ланской отдавали невероятной фальшью, а за стеной робости, совершенно ей не присущей, Катерина отчетливо различала радость. — Однако не могу понять, по какой причине фрейлина Голицына после преступления государственной важности была возвращена ко двору.

— О каком преступлении идет речь, mademoiselle Lansky? — Мария Александровна нахмурилась; она уже давно ощущала неприязнь между Александрой и Катериной, впрочем, к последней любви не питала добрая треть штатских, однако до сей поры в клевете Ланская не была замечена.

— Как же, Ваше Императорское Величество? — подняла изумленные глаза та. — Княжна Голицына осмелилась совершить покушение на Великую княжну Марию Александровну, однако была всего лишь отослана из Петербурга на два месяца. Неужели ее никому не известные заслуги перед короной столь велики, что затмили даже этот проступок?

В какой-то момент Катерина осознала, что не может даже губ разомкнуть — внутри все сковал страх, и отнюдь не за свою участь, а за то, как воспримет это известие Императрица, и без того лишенная сна из-за тревог за сына. Хотелось заставить замолкнуть Ланскую, воззвать к ее рассудку, узнать — неужели она совершенно слепа и не отдает отчета в том, что каждым новым словом подкашивает и без того болезненную государыню. Но из горла не вырывалось даже выдохов; спазм, сковавший все тело, превратил Катерину в подобие живой куклы, способной лишь смотреть вперед и видеть, как расходятся перед глазами золотые и малиновые пятна. Наверное, она была бы даже рада лишиться сознания сейчас, но разум продолжал хвататься за рассыпающуюся под кровоточащими руками реальность.

Как и когда Императрица отослала всех фрейлин прочь, Катерина даже не уловила: просто в определенный момент в кабинете остались лишь мадам Тютчева и сама государыня, тяжелым взглядом смотрящая на нее.

— Анна Федоровна?..

— Это правда, Ваше Императорское Величество, — склонила голову Тютчева.

— Значит, те жандармы… Почему я узнаю о случившемся спустя несколько месяцев? Нет, — вдруг нахмурилась Мария Александровна, — как Вы это допустили? Где были Вы в этот момент?

— Я прошу Вашей милости, Ваше Императорское Величество, — не поднимая глаз, она тяжело сглотнула, — я покинула Великую княжну лишь на минуту, а когда вернулась… — она замолкла, стараясь облачить мысли в верные фразы, — Ее Высочество едва не упала на выставленный княжной Голицыной нож. Волей Его Императорского Величества было решено не ставить Вас в известность…

Коротким безмолвным жестом Императрица приказала воспитательнице дочери замолкнуть, переводя бесстрастный взгляд на Катерину, казалось, обратившуюся в камень с самого момента раскрытия страшной правды. С неестественно прямой спиной та сидела на кушетке, и всю ее почти прозрачную фигурку била дрожь. Она боялась, это было очевидно: по сжатым до прорезавших тыльную сторону ладони синих венок рукам, по едва вздымающейся груди, по утратившему краски лицу. Все ее существо было пропитано ужасом, и Мария Александровна не могла понять, что ей надлежит сейчас сделать и сказать.

Признание Анны Федоровны, до которого она полагала, что слова Ланской — обыкновенная клевета, столь нередкая среди фрейлин, смешало все мысли. Она доверяла Катерине: пусть не так, как находившейся подле нее уже не один десяток лет Тютчевой, но значительно сильнее, чем многим барышням, находящимся в штате. Еще в первую аудиенцию, стоило ей увидеть эти искаженные страданием пронзительные глаза, Императрица прониклась теплом к практически незнакомой девушке, волей Творца ставшей спасительницей ее сына. Еще тогда она поняла, что этот чистый, светлый ребенок не может иметь никакого отношения к произошедшему, даже если бы подтвердилась вина князя Голицына; еще тогда она пообещала взять княжну под свою протекцию. И за все время, что Катерина носила шифр, ни разу еще не возникло мыслей об ошибочности первого суждения. Даже когда государыня заметила, как та смотрит на ее сына, она отчего-то осталась спокойна: это не породит скандала. Не навредит Николаю.

Она оказалась права — Катерина предпочла всячески подавлять в себе вспыхнувшие чувства, даже когда сам цесаревич проявлял ответное тепло, нежели воспользоваться положением.

Нить, что протянулась между столь разными во многом женщинами, крепла день ото дня, вбирая в себя те крупицы одинаковых эмоций и чувств, что их роднили. И теперь чужие ржавые ножницы дворцовых сплетен коснулись грязными лезвиями идеально переплетенных волокон.

В словах Анны Федоровны государыня не могла усомниться — ей не было резона лгать. Но и просто поверить в то, что Катерина сознательно решилась на убийство Марии, не получалось. Ради чего?

— Анна Федоровна, оставьте нас, — глухим голосом обратилась к ней Императрица, и спустя несколько секунд тяжелая дверь отворилась, выпуская покорно принявшую высочайшую волю даму.

Этот звук, похоже, вывел Катерину из оцепенения — пустые глаза, утратившие чистоту зелени, встретились с прозрачной синевой, чтобы увидеть совершенно неожиданную боль.

Не ту, что могла бы сопровождать человека, познавшего предательство. Не ту, что могла бы сбить с ног мать, каждую минуту тревожащуюся за своего ребенка. Но ту, что испытывала государыня, всей душой желающая облегчить страдания своего народа.

Даже после всего она продолжала верить.

Ошеломленная, Катерина резко встала с кушетки, желая броситься вперед. Парализованные страхом ноги отказали уже на втором шаге, соприкоснувшиеся с твердым полом колени не ощутили удара, почти не смягченного пышными юбками. Опустившаяся голова позволила скрыть лицо, по которому уже потекли бессильные, но отчего-то не постыдные, слезы.

Она должна была все рассказать.

***

Но если Катерина могла хотя бы молить о снисхождении, веря, что Императрица будет столь милостива, что в качестве наказания позволит просто отбыть из России, то новому узнику третьей камеры Алексеевского равелина не приходилось даже уповать на Господне чудо — в том, что цесаревич добьется самого строгого приговора из всех, что предусматривались законом, не было сомнений. И даже то, что его преступление не носило характер «государственного», не давало шансов на помилование: при желании Наследник престола позаботится о том, чтобы заключенного казнили как особо опасного преступника. Оставалось лишь ждать, когда его вызовут во внутренний двор для расстрела.