Стиснув зубы, цесаревич постарался утихомирить всколыхнувшийся внутри гнев: он уже научился принимать недовольство отца (или государя?) в свой адрес, даже не ожидая, что когда-то услышит похвалу. Но тот, кто был причиной бесконечной и убивающей боли для Марии Александровны, не имел права хоть как-то осуждать её. Она сделала для всех детей, особенно для сына-первенца, куда больше, чем кто бы то ни было смог представить. Особенно Император.

– Или ты не можешь спокойно смотреть на торжество прусской армии, когда она не так давно танцевала на гордости датских войск?

Про себя Николай удивился умозаключению, к которому пришел отец – об этом он вообще едва ли задумался, но продолжил хранить молчание: казалось, отреагируй он сейчас хоть как-то на эти переполненные досадой и раздражением фразы, их беседа перерастет в громкую перепалку. Цесаревич мог долго оставаться спокойным и внешне безмятежным, но это не означало, что он все покорно сносил. Особенно в разговорах с отцом.

– Могу я надеяться, что на завтрашнем обеде ты не продемонстрируешь непочтительности к королю?

Очень хотелось сообщить, что если он за столом и вовсе сознания не потеряет (это было бы комично, если бы так не страшило своей реальной потенциальной возможностью), то Императору Всероссийскому переживать не за что. Но сил на острую иронию уже не было. Почтительно склонившись – и сохранив это положение чуть дольше, чем стоило: так, чтобы все же дать понять, сколь насмешливым было почтение – цесаревич все же разбавил переполненный недовольством монолог отца:

– Не извольте тревожиться, Ваше Императорское Величество. Только принимая участие в торжествах прусской армии, не думаете ли Вы, какого мнения будет король, узнав, что Россия заключает союз с Данией?

Император на это только молча смерил сына тяжелым взглядом и отвернулся, коротким жестом показав, что тот свободен, и его комментарии в этой короткой беседе не предполагались.

Это совсем не удивляло. Так было всегда.

Подавив в себе желание сказать еще что-либо, Николай резко развернулся на каблуках и, прикусывая щеку изнутри от новой режущей боли, расправил плечи, покидая приемную.

До нового дня маневров есть короткая ночь, и за эти считанные часы ему нужно хоть как-то совладать с собой и расслабить спину. Казалось, если он не сделает этого в ближайшие минуты, сгорит заживо.

К счастью, до кабинета, примыкающего к спальне, где ему любезно дозволили разместиться, от приемной было не так далеко.

В раздражении закрыв за собой дверь, едва сдержавшись от того, чтобы выместить злость на ни в чем не повинном дереве, цесаревич шумно выдохнул сквозь стиснутые зубы и расстегнул воротник форменного мундира. Полторы минуты ему потребовалось на то, чтобы выровнять сердцебиение, прислонившись лопатками к стене и, закрыв глаза, считая про себя. С усилием оставив эту опору, Николай медленно двинулся к дверям, ведущим в спальню – хоть и оставались еще дела, да и сна ни в одном глазу, но быть может, если он даст спине немного отдохнуть, ему станет чуть легче.

В конце концов, завтра уже он вернется в Дармштадт.

Каждый новый шаг причинял еще большую боль, словно кто-то загнал в позвоночник несколько кинжалов и теперь с особым упоением проворачивал их в разном направлении. Силясь держать осанку идеальной, он добрался до узких белых дверей, ведущих в примыкающую к кабинету маленькую спальню, выделенную ему на эти несколько дней. Наваливаясь плечом на лакированное дерево, он помедлил, прежде чем найти взглядом витую ручку. Еще немного. Следовало потерпеть еще совсем немного.

Из угла, который почти не затрагивал свет от пяти свечей, устроенных в позолоченном напольном канделябре, что располагался у входа, послышался шорох. Николай остановился. Кем бы ни являлся случайный гость, его визит был крайне некстати. С шипением обернувшись через плечо, он хотел было осведомиться, кого принесло в его кабинет, и как вообще этого визитера пропустила охрана.

Но это не понадобилось, потому что прозвучавший в абсолютной тишине голос он бы узнал, даже находясь в забытьи.

– Ваше Высочество?..

Удивленный, с налетом сна – по всей видимости, она вздремнула в кресле, пока ожидала его возвращения, и переполненный тревогой: от нее не укрылось состояние цесаревича. И такой родной, что дыхание перехватило.

На мгновение даже боль ушла на дальний план.

– Катрин?..

Неверие. Радость. Страх.

Она стремительно покинула тьму, оказываясь в бледном пятне света, и он смог рассмотреть её усталое лицо с искусанными губами и отчего-то покрасневшими глазами. Или ему почудилось?

Он бы очень хотел приблизиться к ней, но боялся, что еще шаг, и он просто упадет от ломающей кости боли.

– Что с Вами, Николай Александрович? – тем, кто сократил эту раздражающую его дистанцию, стала она.

Теплые подрагивающие руки коснулись его напряженных плеч, тревожно смотрящие на него болотно-зеленые глаза оказались так близко к его лицу. Если бы не обстоятельства, он бы определенно воспользовался ситуацией, но сейчас мог только направлять все силы на поддержание как можно более спокойного и расслабленного вида. Пусть даже не здорового и радостного, но хотя бы не вызывающего такой жалости.

Нет, отвратительную жалость найти во взгляде Катерины было нельзя. Но для него самого любая немощь, которая хоть немного проявлялась внешне, сразу же становилась тем, что вызывало только эти чувства со стороны окружающих.

– Военные маневры оказались несколько утомительны, – криво усмехнулся Николай, все же дотрагиваясь кончиками пальцев её лица, отчего-то лишенного привычного румянца.

Хотелось убедиться – не иллюзия, выданная окутанным маревом дурмана разумом. Живая, теплая, настоящая. Не кто-то другой, велением его фантазии принявший её образ.

– Лжете, – коротко выдохнула Катерина, ощущая, как на коже остается покалывающий след от скулы к виску. – Вновь пытаетесь казаться сильнее, чем Вы есть.

– Беру пример с Вас, – глухим голосом парировал цесаревич.

С каждой секундой зрительный контакт становился все крепче, словно стальной канат, не дающий им даже на дюйм отдалиться друг от друга. Воздух из легких выходил толчками, заглатывался – словно тайком ухваченными кусками. И сложно было определить, от боли ли так тяжело дышать, или же от этого напряжения, что растекалось между ними.

В каком-то непонятном разуму порыве, Николай второй рукой, которой до того держался за стену, обнял Катерину за плечи, находя в ней новую опору. Отчего-то более надежную, хотя сама она стояла явно неуверенно – не колебалась, даже не дрогнула, но во всем облике её читалось полное истощение.

Сейчас они были едва ли не отражениями друг друга.

Только если свое состояние цесаревич объяснял очередным приступом, разве что неясно отчего случившимся вновь, то причины такого состояния Катерины еще требовалось выяснить.

Не в силах больше выносить её взгляд, разрывающий все внутри на ошметки сильнее, чем боль в спине, Николай стремительно прижал Катерину к себе, одной рукой ощущая напряженные острые лопатки через плотную ткань платья, другой – мягкость волнистых волос и холодный металл шпилек, собравших их в высокую прическу. Так хотелось вынуть их все до единой – он помнил ту мимолетную картину на берегу Финского залива, когда ветер трепал её распущенные локоны, облепившие лицо.

Прикрыв глаза, невольно пожелал, чтобы время остановилось.

Не зная, что вслушивающаяся в суматошное биение их сердец, совсем не в унисон, Катерина молила о том же.

– Что Вы здесь делаете? – не желая разбивать эту хрупкую тишину, укрывающую мягким пологом неги и безмятежности, он произнес это почти одними губами, зная, что она услышит.

– Совершаю очередную глупость, – прозвучал такой же тихий, но пропитанный горькой иронией ответ.

Николай открыл глаза, заинтересованно сощурившись.

– Только не говорите, что Вы сбежали с собственной свадьбы.

Лопатки под расслабленной ладонью дрогнули; Катерина чуть отстранилась, только чтобы получить возможность поднять голову и с каким-то странным выражением посмотреть на него.