Отходя к окну, дрожащими пальцами взломала печать и на мгновение зажмурилась, прежде чем начать впитывать в себя торопливо выведенные родным почерком фразы. Пара клякс, так не свойственных аккуратной во всем маменьке, выдавали её подавленное состояние в тот момент. Восемь строчек – почти записка, не полноценное письмо – легко объяснялись их содержанием.

Свадьба Ирины не состоялась.

Руки невольно сжали ни в чем не повинную бумагу, безжалостно сминая её. Сделать вдох оказалось невероятно тяжело. Напрасно глотая воздух через разомкнутые губы, Катерина в упор смотрела на неровные буквы, словно надеялась, что они поменяются местами, образуя совсем иные слова.

– … Барышня? Вам дурно, барышня? – донесся до её слуха встревоженный голос служанки, старательно оттиравшей ковер по её приказанию.

Непонимающе взглянув на нее, Катерина некоторое время пустым взглядом смотрела в юное лицо с голубыми глазами, словно не узнавая, а после только слабо качнула головой, тем самым показывая, что не стоит беспокоиться. По всей видимости, она вслух что-то произнесла, когда испытала ужас от полученной новости – иначе как бы служанке догадаться о настигшем её шоке?

Перелом позвоночника.

Инвалид.

Перед глазами заплясали черные мушки, и Катерина была вынуждена опереться о деревянную раму широкого окна. Свободной рукой скомкав злополучное письмо, она попыталась расстегнуть стоячий воротник домашнего платья. Пальцы не гнулись совершенно, нащупать пуговки на гладком фае было почти непосильной задачей. Сдавшись, она прислонилась затылком к стене, сделала медленный глубокий вдох, и с дрожащих губ сорвался первый неровный звук. Закрытые глаза обожгло слезами.

Оказалось, у нее есть предел.

У князя Остроженского его нет.

Ему мало. Ему всегда будет мало. Он не остановится, даже достигнув цели – найдет новую и новых: цель и жертвы. И, что самое страшное, будет бесконечно увиливать от закона – потому что ему везет, потому что он умеет просчитывать все наперед, потому что… просто потому, что это все – не добрая сказка, рассказанная нянюшкой на ночь. В жизни побеждает не честный и справедливый герой, а тот, кто имеет нужные знакомства и обладает способностью уворачиваться от карающей длани.

Никаких совпадений или случайностей – беда, что стряслась с Ириной, то, что произошло утром здесь, в поместье Шуваловых – все это дело рук князя Остроженского. Негласные напоминания – время выходит. Пора дать ответ.

– Барышня, что с Вами?

Все та же служанка вновь обеспокоенно приблизилась. Катерина с усилием подняла веки, понимая, что слез не скрыть, да и лицо её наверняка искажено рыданиями.

– Воды принеси, – выдавила она сквозь зубы хриплым голосом.

К своему счастью, девочка оказалась достаточно смышленой, чтобы сразу же исполнить поручение, а не продолжать расспросы – не её это дело, в барские проблемы лезть.

Оттолкнувшись от стены, Катерина быстрым шагом (насколько позволяли показавшиеся ватными ноги) приблизилась к разожженному камину – Елизавете Христофоровне даже летом было зябко, а эта неделя выдалась ко всему прочему дождливой, так что сырость в усадьбе беспокоила не только хозяйку. Швырнув проклятое письмо и наблюдая за тем, как его поглощает буйствующее пламя, Катерина обхватила себя руками.

Как бы ей хотелось, чтобы старый князь горел так же, как и смятая бумага. Только дольше. Настолько, чтобы вспомнил каждую загубленную жизнь. Она была готова собственноручно разжечь для него костер, сколь бы греховной ни являлась эта мысль.

Господь завещал прощать врагов своих.

В её душе места прощению уже не осталось.

***

Дания, Фреденсборг, год 1864, август, 24.

Чем лучше цесаревич узнавал датскую принцессу, тем сильнее понимал, сколь сильно она отличается от Катрин — быть может, в силу возраста, быть может, в силу воспитания, но Дагмар была открытой и беззаботной, лучезарной, смешливой. На ее лице еще не успела оставить свой оттиск печаль, а в мыслях не было грусти. Ее нельзя было назвать лучше или хуже Катрин, их вообще не стоило сравнивать — дочь короля Христиана просто была совершенно другой. И если бы не это проклятое внешнее сходство, возможно, он уже бы позабыл о гноящейся на сердце ране. Сейчас Николай прекрасно понимал отца в его чувствах к матери, но клялся — себе, в момент, когда молился подаренному образу (Катрин! Опять Катрин!) — что не позволит страдать своей невесте. Решение не имело прав на отмену, и оставалось лишь надеяться, что Дагмар примет его чувства и желания.

И сможет излечить душу.

– Ваше Высочество! – возмущенный оклик заставил Николая вздрогнуть и вспомнить о том, где он находится, и почему вот уже более часа сидит неподвижно. Мышцы затекли, да и все внутри настаивало сделать хоть что-то – он не выносил бездействия.

Виновато взглянув в нахмурившееся лицо принцессы – она становилась такой забавной, когда пыталась казаться серьезной и строгой, – цесаревич сдержал желание улыбнуться и вместо того покаянно прижал ладонь к груди и склонил голову.

– Простите, принцесса.

И тут же выпрямился, принимая прежнюю позу.

Дагмар смягчилась – она не могла долго сохранять грозный вид, особенно если это касалось Николая. Вновь вернув внимание мольберту, перед которым стояла столько же, сколько Николай изображал из себя мраморную статую, она сосредоточенно продолжила свое занятие, аккуратно набирая краску на кисть и оставляя легкие, воздушные мазки, что постепенно складывались в детали портрета.

Эта идея пришла к ней утром, когда появившаяся в дверях Тира напомнила про торжественный ужин с танцами, который должен был состояться сегодня по случаю отъезда цесаревича. Он пробыл в Дании около трех недель, и это считалось достаточным сроком, чтобы решить все вопросы, касающиеся отношений между государствами. Все должно было определиться сегодня, и оттого Дагмар с самого утра была крайне взволнована: лента никак не желала завязываться в волосах, платья хотелось выбросить одно за другим, чай глотнула слишком стремительно и тут же обожглась, книги вывалились из рук прям в коридоре, хотя несла она всего четыре небольших фолианта. Что-то ей подсказывало – на этом все не окончится, и наверняка что-то случится даже вечером. Потому что судьба никогда не улыбалась ей благодушно в тот момент, когда ей это особенно требовалось.

Будучи освобожденной от занятий полностью, она не нашла ничего лучше, как после завтрака упросить цесаревича попозировать ей для портрета. Он, правда, поинтересовался, к чему ей это, если они уже сделали фотокарточку, еще в один из первых дней, и, признаться, она вышла прекрасной – уже почти полностью привыкший к штатскому Николай, и такая светлая, нежная Дагмар в простом пышном белом платье с аккуратной лентою в волосах, держащая его под руку.

Они уже выглядели обрученными, хотя еще не было ни слова произнесено о помолвке.

Дагмар излучала счастье и хотела запечатлеть его во всем. Сохранить каждую его крупицу, чтобы каждый день, час, минуту, проведенную вдали от Николая, иметь возможность коснуться этого животворящего тепла.

Портрет, написанный собственноручно, должен был стать еще одной деталью, что она сохранит до конца дней как воспоминание об этих полных надежды и веры минутах. Таких портретов она напишет еще много (и фотокарточек у них будут сотни, тысячи!) – правда, если Николай перестанет каждые минут десять забывать о своей задаче, – но этот, самый первый, посвященный именно сегодняшнему дню, навсегда останется самым дорогим. Потому что именно эти три недели вернули ей погасшее когда-то солнце в сердце.

– У меня и вправду такой длинный нос? – прозвучал задумчивый голос цесаревича за её спиной, и Дагмар, до того полностью утонувшая в своих мыслях и портрете, испугано вздрогнула. Кисть сделала слишком жирный мазок по холсту.

Она совсем упустила из виду момент, когда Николай покинул кресло.

Шумно выдохнув, Дагмар медленно обернулась, складывая руки на груди. Кисть и палитра оставались зажаты в них.