Увы, но маменька едва ли могла чем-то здесь помочь.

К тому же, кто мог, она не имела права обратиться. Она даже вспоминать себе запретила, хотя рука каждый день порывалась вывести хотя бы пару строк. Особенно когда ей донесли о пожаре, случившемся третьего июля в Царскосельском дворце. Пострадали лишь конюшни, принадлежавшие Императору и Наследнику, и то – без лошадей, да и без экипажей. Но отчего-то эта новость будто крики воронья поселила внутри Катерины необъяснимую тревогу. Она с неделю не находила себе места, едва сдерживаясь от желания написать хотя бы к Сашеньке Жуковской – вдруг той что известно.

Но это было опрометчиво и абсолютно глупо. Ничего дурного не случилось – она просто излишне мнительна и везде ищет какие-то мистические символы, связанные с цесаревичем.

Когда давно уже пора было все забыть.

***

Нидерланды, Скевенинген, год 1864, июль, 30.

Вопреки всем надеждам, расставание с Россией не давалось легче, сколько бы дней ни прошло. Тоска, крепко обнявшая цесаревича еще в первую остановку на Эйдкунене, в Пруссии, стоило ему случайно встретиться с соотечественником – профессором Буслаевым, не желала отступить ни через неделю, ни спустя месяц. Июль подходил к концу, а Николаю чудилось, что уже вовсю разгулялся октябрь. Или же ему хотелось, чтобы это было так – он не мог дождаться момента, когда не доставляющее ему ни капли удовольствия путешествие окончится.

Он с уважением относился к чужим странам, понимая, что для каждого его дом – священен и по-особому дорог. Он мог находить в чужой культуре и обычаях нечто интересное и увлекающее его живой ум, но не более. Душа рвалась обратно в Россию: к Саше, к родителям, хоть и они еще находились в Киссингене – в конце июня он свиделся с ними там, проведя на баварском курорте более недели. Близость матери, присутствие тетушки Ольги с супругом, частые кавалькады и танцевальные вечера, так похожие на те, что проводились при Дворе, создавали иллюзию дома. И только пейзаж за окном сильно разнился с тем, которым баловала его Родина. И штатское платье – у него, у родителей, у тетушки, даже у короля Людвига – как-то непривычно расслабляло, первые дни создавая ощущение, что он о чем-то забыл: после строгого форменного мундира свободно лежащий сюртук казался одеждой с чужого плеча. Впрочем, он быстро с ним сроднился, хоть и порой рука тянулась к военной форме – привычки, привитые не за один десяток лет, так просто не исчезали.

И как-то невольно подумалось, что окажись сейчас рядом Катрин, между ними уже не было бы того внешнего различия.

Увы, насладиться покоем рядом с родителями вдоволь не удалось – граф Строганов настаивал на соблюдении тщательно выстроенных планов. Император, как и ожидалось, его поддержал, и Николаю, долго прощавшемуся с матерью, пришлось выехать в Веймар, где когда-то жила Мария Павловна, а ныне – её сын. Это было своеобразной возможностью сделать глубокий вдох, прежде чем окончательно оторваться от дома – следующим пунктом значилась Голландия, а за ней и прочая Европа. И сколь светло было Николаю на сердце в Киссингене, столь мрачные думы на него навлек Скевенинген.

С самого детства его поездки на воды обычно оканчивались где-то в Либаве с её вечно беспокойным Балтийским морем, или же в Гапсале, но на сей раз врачебный консилиум (впрочем, Николай догадывался, что здесь обошлось одним-единственным медиком) почему-то переменил решение, и маршрут путешествия пришлось изменить. В Скевенингене до того цесаревич не был – Голландия его интересовала, но больше Заандамом, где когда-то учился корабельному делу Петр Великий, чья личность у него всегда вызывала восхищение и неподдельное желание достигнуть тех же высот. Туда (в Заандам) он надеялся все же добраться, но явно после того, как будут пройдены все купания – раньше граф Строганов ему не дозволит, это ясно.

Внешне Скевенинген был ничуть не хуже привычной цесаревичу Либавы – взять хотя бы невероятно протяженный и широкий пляж, на котором бы разместился не один взвод солдат. Архитектура города, как и в большинстве мелких европейских городков, тоже прельщала красотой старинных зданий – церковь пятнадцатого века одна из первых привлекла его внимание, требуя изучить её тщательнее. Однако климат Скевенингена даже в сравнении с отнюдь не жаркой Либавой выглядел крайне холодным – вода даже в июле прогревалась недостаточно, чтобы не желать выйти спустя несколько минут. То же касалось общей температуры: резкие порывы ветра с моря уничтожали всякий намек на тепло, отчего Николай не снимал сюртука даже в полдень. Да и чуть ли не через день здесь шли дожди, тоже не способствующие приятным прогулкам.

Определенно эта идея придворного врача не входила в число гениальных. Если она исходила от Шестова, то, пожалуй, удивляться было совершенно нечему.

Отчасти дурное настроение было вызвано и гаагскими родственниками, живущими в таком разладе, что Императорская семья на их фоне выглядела образцово-показательной: встречаться с каждым из них приходилось по-отдельности, поскольку все они и слышать друг о друге не желали. Особенно это касалось тетушки Софии (королевы Нидерландской), которая собственного супруга, короля Вильгельма, иначе как «этот человек» и не называла – именно ей Николай чаще всего наносил визиты, давая согласие на её бесчисленные приглашения. К чему только они были в таком количестве, если ни капли родственного тепла он с её стороны не ощущал?

Каждый правящий Дом чаще демонстрировал благожелательность и идиллию, нежели действительно их испытывал, но осиное гнездо в Нидерландах особенно выделялось из всех, заставляя цесаревича еще пуще считать минуты, часы и дни до отбытия из Скевенингена.

Единственное, что хоть немного скрашивало его тоску – письма от Саши, что приходили с периодичностью раз в неделю. Брат скучал не меньше его самого, и только привычка (да, возможно, контроль со стороны наставника) не давала ему выдать все на бумаге, заставляя держать лицо.

«Милый Никса, давно тебе не писал, — ты не можешь себе представить, как нас таскают из Красного в Петергоф, в Петербург, в Царское Село, были также в Ораниенбауме и Кронштадте. До приезда Папа мы жили спокойно в лагере, никуда не уезжали, а теперь просто покою нет: встанешь в 3 часа на тревогу, вернёшься к 11 часам — ужасно устал, хочешь отдохнуть, а тебя тащут в Царское, да ещё нужно непременно пойти кругом озера. — Несмотря на всё это, я так доволен нашим житьём в лагере, что лучшего и ожидать нельзя. Служу, надеюсь, хорошо — по крайней мере, на ученье не опаздываю, исполняю всё, что приказано».

Николай, искренне радующийся каждому письму, после прочтения замирал над белым листом, не зная, что ответить. Писать о том, как он тосковал по России, было бессмысленно. Говорить о том, как ему недостает брата – только ухудшить состояние самого Саши, явно ждущего весточки с куда более приятными строками. Расписывать же красоты пляжа и снятой виллы… он сделал это в двух предложениях, когда первый раз из Нидерландов коротко отвечал брату, одновременно с этим набросав и трехстраничное письмо для родителей (в большей степени для матери, волнующейся за его здоровье). О подозрениях же на полную бессмысленность этих морских купаний он вообще никому сказываться не думал – чего доброго путешествие затянется еще на пару месяцев, пока врачебный консилиум будет решать, на какие еще воды отправить Наследника Престола. Он выдержит отведенный ему месяц, а там уже счет пойдет в обратную сторону – быть может, приближение дня возвращения в Россию пойдет ему на пользу.

Потому, не зная о чем рассказать (и не имея ни капли настроения на длинные, подробные истории), упоминал какие-то ничего не значащие мелочи, ранее бы развернутые в целую комедийную сценку: например, как местная газета в его адрес разразилась похвалами – просто от того, что он не отказал во время прогулки по берегу кому-то из жителей в беседе и играл с ребенком, встреченным там же. Или же о встрече с наследным принцем Оранским – кутилой и щеголем, славящимся своими ночными пирами, устраиваемыми в Hotel des Bains. Самого Николая на такие вечера не влекло, зато принц Вильгельм решил почтить своим визитом русского цесаревича – за беседой оба имели крайне благодушный вид, а после жгли перчатки, в которых пожимали друг другу руки. По крайней мере, Николай не сомневался, что его желание не повторять эту встречу, посетило не его одного – спустя пару дней ему донесли, что Оранский принц остался не в восторге от Наследника Российского Престола, окрестив того «la vierge russe». Цесаревич эту новость, прозвучавшую со стороны адъютанта, едва ли удостоил внимания, впрочем, не преминув согласиться с тем же адьютантом, что принц Вильгельм являлся «жалким гибридом чувственности его отца с мрачным остроумием его матушки».