Отчасти тому способствовали занятия, не оставляющие места лишним мыслям – хотя назвать их приятным воспоминанием удавалось не всегда. Но сегодня после обеда расписание цесаревича было полностью освобождено для подготовки к вечеру, и потому до самого ужина он пытался не дать себе свободной минуты. Выходило из рук вон плохо, о чем не преминул сообщить ему Саша, ускользнувший из-под бдительного ока своего наставника. Он же посоветовал отыскать Катерину, на что Николай лишь нахмурился, отмахиваясь от брата – эту идею он давно уже отклонил, и без того не желая думать, выйдет ли та сегодня к ужину. В силу «комнатного» характера этого вечера помимо членов царской фамилии на нем дозволялось присутствовать и свите, а Катерина, как и несколько других придворных барышень, входила в число ближайших фрейлин Императрицы.

Вот только она, судя по всему, таких привилегий не желала.

И все же, когда каминные часы отбили пять, цесаревич решил, что короткий визит с единственным вопросом вполне уместен и не должен вызвать какого-либо недовольства с её стороны.

Все эти дни, минувшие с момента их «подземного приключения», они не имели возможности свидеться. Или же, если говорить начистоту, кто-то просто не желал искать эту возможность, а кто-то позволял этому кому-то делать все, что заблагорассудится. Если Катерина решила, что она до самого его отъезда будет избегать их встреч (и ведь такой аргумент появился – травма, подтвержденная медиком; хотя оный же ежедневно докладывал цесаревичу, что состояние mademoiselle Голицыной уже не вызывает беспокойств), что же – так тому и быть.

Правда, к концу недели стало очевидным, что без их бесед – пусть даже недолгих и незначительных – во дворце как-то слишком пусто. Даже если отринуть всяческий романтический интерес, Катерина оставалась для него дорогим человеком, и лишать себя полностью общения с ней Николай не намеревался, даже обручившись.

А до этого, благо, еще было время.

Но все намерения разбились об одинокое письмо, лежащее на идеально отполированной поверхности уже несколько часов, напоминавшее о себе ровно в миг, когда Николай был готов подняться из-за стола. Словно камень на шее, потянуло вниз, вынуждая остановиться. Отрезвляя. И говоря – некуда откладывать.

О том, что до отъезда оставались считанные дни, напоминали не только часы, с присущим им безразличием отмеряющие минуты, коих боле не вернуть – пришедшее утром письмо от Императора в который раз не дало Николаю забыть о желании остановить время и задержаться в дне сегодняшнем. Не желая раскрывать плотного конверта с оттиском царской печати, он с удвоенным рвением изучал корреспонденцию, оттягивая миг, когда все просьбы и донесения окажутся прочтены, оставляя его один на один с посланием царственного родителя. Даже Maman, которой цесаревич писал как можно чаще, тоскуя в разлуке, не затрагивала в своих ответах тему его отъезда, по всей вероятности, чувствуя, что оная ввергает его в пучину грусти.

Отец же, скорее, старался всякий раз напомнить о долге.

Порой Николай задавался вопросом: неужели он, тот, кто и сам будучи в этом возрасте не испытывал желания вступить на престол и, пуще того, жениться, не осознавал, каким грузом эта обязанность ложится его душу? Или же, как и всегда, прекрасно знал и видел, и оттого усиливал давление? Мысли и деяния отца – нет, государя – для него всегда были окутаны туманной дымкой, недоступны к прочтению и пониманию. Возможно ли, что таким и должен быть истинный монарх? Но An-papa был другим: пусть суровым, пусть непреклонным, пусть подавляющим своим величием, но другим. И всегда открытым для цесаревича. Для своей семьи.

Невольно бросив пронизанный горечью взгляд на портрет покойного Императора, Николай протянул руку к шероховатому прямоугольнику письма.

«…Многое тебя прельстит, но при ближайшем рассмотрении ты убедишься, что не все заслуживает подражания и что многое достойное уважения, там где есть, к нам приложимо быть не может; мы должны всегда сохранять нашу национальность, наш отпечаток, и горе нам, если от него отстанем; в нем наша сила, наше спасение, наша неподражаемость. Но чувство это не должно, отнюдь, тебя сделать равнодушным или еще менее пренебрегающим к тому, что в каждом государстве или крае любопытного или отличительного. Напротив, вникая, знакомясь и потом сравнивая, ты много узнаешь и увидишь полезного и часто драгоценного тебе в запас для возможного подражания. Везде ты должен помнить, что на тебя не только с любопытством, но даже с завистью будут глядеть. Скромность, приветливость без притворства и откровенность в твоем обращении всех к тебе, хотя и нехотя, расположит. Будь везде почтителен к государям и их семействам, не оказывая малейшего различия в учтивости к тем, которые, к несчастью, не пользуются добрым мнением; ты им не судья, но посетитель, обязанный учтивостью к хозяевам. Оказывай всегда полное уважение к церковным обрядам и, посещая церкви, всегда крестись и исполняй то, что их обрядам в обычае».

Подавляя в себе желание скомкать ни в чем не повинный лист, Николай выдохнул сквозь стиснутые зубы и медленно, тяжело сдвинул бумаги к краю стола.

***

К семи часам в зале уже было людно. Евгения Максимилиановна, единственная из всех младших Лейхтенбергских оставшаяся в России даже после отъезда матери, на правах негласной хозяйки вечера отдавала последние указания, освободив цесаревича от решения множества мелких вопросов. Её старшая сестра, Мария Максимилиановна, прибывшая часом ранее, присоединилась к ней не так давно и на данный момент вела беседу с кем-то из гостей. Стоило отметить, что происходящее и впрямь больше напоминало журфикс, нежели пышное торжество: вместо оркестра – лишь чье-то прелестное исполнение Глинки на рояле, приглашенные преимущественно были одного возраста с хозяевами вечера, что позволяло частично избежать неловкости и скованности в разговоре. За одним из столиков уже, похоже, началась партия в преферанс, за другим же бравый офицер собравшимся рядом с ним выразительно декламировал стих. И, судя по выражениям лиц внимающих, имел успех.

Катерина, не сумевшая избежать сопровождения Николая, вошла под своды Парадной столовой с некоторым опасением, готовая ускользнуть от острых взглядов, что непременно окажутся устремлены в её сторону, стоит только гостям заметить её подле Наследника Престола. Придворный этикет предполагал одновременное появление хозяев вечера, и потому её место должна была занять младшая герцогиня Лейхентенбергская. Однако, шаг, другой, третий, а в её адрес если и обращались чьи взоры, то скорее заинтересованные или же абсолютно равнодушные. Бесспорно, без настороженных и даже презрительных не обошлось, однако по большей части они принадлежали фрейлинам. И уж точно насчитывались не в том количестве, что могло бы быть (да и было) на любом официальном торжестве.

– Улыбайтесь, Катрин, – едва склонившись к ней, почти шепотом произнес цесаревич. – Вы дрожите так, что я всерьез начинаю волноваться за Вас.

Она намеревалась было ответить какой-нибудь колкостью, однако все слова застряли где-то в горле, когда взгляд её зацепился за Евгению Максимилиановну, отвлекшуюся от своих забот и направившуюся в их сторону. И промедление Катерины относилось отнюдь не к тому, что она не знала, как вести себя с герцогиней – ей овладело изумление. Этикет требовал от барышень особого фасона платья для балов и торжественных вечеров (даже если это были почти домашние салоны), которому в обязательном порядке следовали все члены царской семьи, тем самым задавая тон для остальных. И потому увидеть, как лицо императорской крови позволяет себе некую… экстравагантность, было в высшей степени шокирующим зрелищем.

Девятнадцатилетняя герцогиня Лейхтенбергская разительным образом отличалась от прочих присутствующих здесь дам даже при том, что оные были преимущественно её сверстницами. Против глубоких декольте с кружевными оборками и пышных юбок на кринолине из китового уса – глухой верх на пуговицах и значительно менее объемный силуэт от туго утянутой талии. Против потрясающих своими расцветками и изяществом шелков – песочная тафта и воздушный белый батист. Такое платье могло бы носить характер лишь утреннего, а потому столь явно бросалось в глаза.