Мельком взглянув на прикрывшего глаза цесаревича, тоже, по всей видимости, утомленного женской болтовней, она едва заметно, краем губ, улыбнулась. И как-то внезапно этот укромный уголок за ширмой показался слишком интимным. Неправильным. Стирающим все звуки извне тем сильнее, чем дольше она вглядывалась в умиротворенное лицо с тем же светом, что исходил от Императрицы. Становящимся все меньше и теснее тем быстрее, чем упорнее она старалась не дышать слишком глубоко, чтобы не выдать своего волнения.

Потому что до этой минуты она была слишком увлечена чужим разговором, чтобы обращать внимание на все окружающее ее. И на Николая, находящегося рядом. Слишком близко, чтобы это не вызывало вопросов, если бы их кто увидел.

Хотя сплетницы уже давно разносили истории похлеще.

Катерина отвернулась, крепко зажмуриваясь, чтобы отогнать наваждение и унять дрожь. Что-то внутри начинало рушиться, пока еще только расходясь сетью трещин по идеально гладкой, отполированной поверхности. Но еще немного, и оно расколется на множество мелких частей, которые не собрать, не ранив пальцы, и не склеить.

И ей не хотелось знать, что случится в этот момент.

***

Российская Империя, Царское Село, год 1864, май, 7.

Зашедшая в комнату, которую она делила с Анной Розен, появившейся в штате осенью шестьдесят первого и сразу полюбившейся почти всем фрейлинам, Ольга Смирнова не сразу поняла, что соседка уже вернулась. Впрочем, она и не ожидала ее столь раннего появления, зная, что каждую субботу Анна уходит на свидание, которое длится почти до самого вечера. Эти отлучки стали регулярными и чем-то настолько привычным, что уже только по ним можно было определять день недели и даже время. Неужто чувства угасли или случилось что?

Как можно тише приблизившись к соседке, Ольга присела на край узкой постели и осторожно дотронулась до острого женского плечика, худоба которого не скрывалась даже плотным шелком платья для прогулок. Кому-то могло бы показаться, что Анна спит, но Ольга хорошо знала, что соседка не имеет привычки дремать в уличном платье, даже не укрывшись пледом и в столь напряженной позе.

– Аннет? – позвала она свернувшуюся в комочек девушку, кажется, мелко дрожащую, словно бы от холода.

Со стороны последней не донеслось ни звука, оборачиваться она тоже не пожелала, и почему-то у Ольги кошки на душе заскребли. Она предприняла еще одну попытку, но вновь потерпела поражение. Возможно, она бы даже оставила эту затею, позволив соседке прийти в себя (мало ли, что стряслось), но та вдруг как-то жалобно всхлипнула, видимо, не в силах больше сдерживаться, и отняла ладони от лица.

– Аннет?! – в ужасе отшатнулась Ольга; руки ее подрагивали.

Похоже, Анна полагала именно такую реакцию – с головой укрывшись какой-то шалью, что лежала рядом, она уже в голос зарыдала. И Ольга могла ее понять: случись такое с ней, она бы, наверное, вообще никому не показывалась и даже во Дворец не вернулась – знала, как здесь подобное воспримут. И с каким жаром начнут обсуждать в каждом алькове.

Ей еще хотелось верить, что все не так, как мгновением назад она себе представила, но почему-то эта надежда быстро угасала. Вряд ли это лишь случайность.

Ольга никогда не стремилась укорить кого-либо и потому, подобно некоторым дамам, ничего не говорила Анне относительно ее «романа», но все же догадывалась, чем дело кончится. Хоть и не предполагала такой трагедии. Княгиня ей казалась более сдержанной женщиной.

– Это княгиня, да?.. – тихо произнесла она, вновь дотрагиваясь до дрожащего плеча рыдающей девушки. Глухие всхлипы и вой из-под шали усилились, но на несколько мгновений прервались коротким: «Скажешь, что говорила мне, да?».

– Нет, – Ольга покачала головой, даже не думая о том, что Анна сейчас не увидит этого жеста, – и не стану винить тебя. Никто из вас не чист. Расскажи мне, – попросила тихо.

Она вправду не находила вины только лишь в соседке. Князь, как мужчина, должен был первым пресечь это богопротивное действо, а если уж его чувство к Анне оказалось столь сильно, должен был просить развод у государя. Но не скрывать от супруги, которая ему троих детей родила, свою связь на стороне, да еще и столько лет. Княгиню тоже понять можно: не каждая дама станет три с половиной года терпеть мужнины измены, о которых уже давно слухи по Петербургу гуляют. Купоросное масло в лицо, конечно, слишком жестоко, слишком бесчеловечно, но… возможно, даже самая спокойная женщина однажды становится безумной. Когда речь заходит о семье. О детях.

Выпутавшись из шали, Анна шумно втянула носом воздух, тут же потянувшись к ридикюлю за платочком. С минуту она пыталась хоть немного привести свое лицо в порядок, прежде чем заговорить. Не без запинок, не без новых слез, но все же заговорить. И о встрече, и о желании ее сердечного друга купить небольшую квартирку, в которую она бы переехала, потому как не может он больше по чужим домам да гостиницам ходить. И о том, что узнала откуда-то о его мыслях княгиня, явилась да кислотой в лицо сопернице плеснула. И ведь прицельно так, всю левую сторону опалила, глаз затронула: кому она теперь такая нужна? Не только обесчещенная, да еще и слепая наполовину, уродливая.

– Это все проклятье.

– Что? – Ольга недоуменно моргнула, полагая, что ослышалась – разобрать в цепочках булькающих слов что-либо было сложно. – О чем ты?

– Она ведь столько лет не догадывалась! И сегодня не должна была знать о нашей встрече. Это точно проклятье! Ты помнишь, на той неделе мне внезапно подурнело и я разбила вазу в Кавалерской столовой. А потом на вечере у Ее Величества забыла ноты, опозорившись перед всеми. Это точно проклятье!

– Аннет, успокойся, – сжала пальцы на ее предплечье Ольга, – какое проклятье?

– Помнишь, – Анна всхлипнула, – mesdames говорили о проклятых камнях? Которые Мещерским принадлежали.

– Нашла чему верить. Да и с чего бы проклятию трогать тебя? – улыбнулась Ольга, уже и впрямь запамятовавшая о темах вчерашней болтовни между делом. Будучи барышней, склонной каждую историю проверять на вымысел, особливо если в ней потусторонние силы замешаны, она могла почти сходу найти десяток предположений, объясняющих все то, о чем судачили впечатлительные фрейлины. Смерть поэта – лишь прицельный выстрел, а проказа служанки вполне могла исходить со стороны, или даже обожглась она чем, да не заметила сразу. Ежели любое происшествие мистикой объяснять, с ума сойти можно.

– Я держала в руках эти камни.

Улыбка на лице Ольги померкла, сменяясь непониманием.

– Mademoiselle Голицына здесь не при чем, – прошелестела Анна, вновь приближаясь к опасной грани, за которой находилась истерика. – Украшения взяла я.

Несколько минут в комнатке сохранялось тяжелое молчание: даже готовая разрыдаться Анна словно обратилась в камень, покачиваясь на постели и смотря куда-то вперед. Губы ее подрагивали, но она сдерживала себя – и без того уже столько слез выплакала, а смысла в них не было. Перед государыней нужно плакать и прощения просить, не здесь.

Ольга же в онемении смотрела на соседку, еще больше запутываясь в собственных мыслях. К чему бы той красть драгоценности Императрицы? В ней никогда не было зависти или сребролюбия, она никогда не имела желания присвоить себе то, что ей не принадлежало. За Анной вообще не водилось греха, если не принимать во внимание связь с женатым князем, но здесь было замешано сердце, и потому Ольга закрывала на это глаза. И даже если на миг предположить, что все делалось ради того, чтобы оболгать Катерину Голицыну, то… вновь все приходит к тому же – зачем? Неужели между ними были конфликты, о которых сама Ольга ничего не ведала?

Последний вопрос она и озвучила, устав перебирать пустые предположения. Анна тяжело сглотнула, отводя взгляд покрасневших глаз.

– Я не желала зла mademoiselle Голицыной. Но Мария, – она задрожала, обхватив себя руками: говорить было сложно, еще сложнее – будет сознаться государыне, но груз вины с каждым днем становился все тяжелее, – я не могла отказать ей.