— Я ценю твои труды, Освальд, — важно приподняв палец, проговорил плотный, широкоплечий мужчина. — Твой «Закат Европы» оказал влияние на многих, в том числе и на меня. И все-таки твоя морфология культуры слишком примитивна, она устарела. Твоя идея о том, что культуры возникают «с возвышенной бесцельностью, подобно цветам в поле», и столь же бесцельно уходят со сцены — ненаучна. Хотя и красива.

— Спасибо за недоброе слово, Арнольд, — поморщился Освальд Шпенглер. — Не уверен, что твоя теория цивилизаций закрывает все прорехи научного сознания. Разделение цивилизаций на три поколения страдает искусственностью.

— Зато она доказывает, что гибель цивилизаций вероятна, но не неизбежна, — хладнокровно возразил Арнольд Тойнби. — Цивилизации, как и люди, недальновидны: они не сознают пружины собственных действий и важнейших условий, обеспечивающих их процветание. Ограниченность и эгоизм правящих элит в сочетании с леностью и консерватизмом большинства приводят к вырождению цивилизации. Однако в ходе истории степень влияния мысли на исторический процесс увеличивается.

— Романтик! — фыркнул Хайдеггер.

Юльке интересно было слушать спор ученых, но Витгенштен, уставший от подобных диспутов, стукнул кулаком по столу и сердито воскликнул:

— Хватит дискутировать! К нам за помощью обратилась интересная девушка, а вы словами перебрасываетесь. Послушайте ее просьбу!

В кафе установилась тишина. Подняв голову, ученые посмотрели на Юльку.

Смущаясь от их взглядов, Юлька рассказала о Медальоне Времени и Комнате перекрестков. Выслушав Юльку, ученые переглянулись и задумались. Потом Арнольд Тойнби негромко проговорил:

— Боюсь, мы не сможем вам помочь. О медальоне нам не известно.

Комнату перекрестков видели: она неподалеку отсюда, возле соседнего городка Белогорье. Побывать в Комнате, к сожалению, не довелось: обитателям Витасофии она недоступна.

— Но мне говорили, что путь к Комнате перекрестков проходит мимо города Капитолия, — нерешительно произнесла Юлька.

— Правильно: если идти от замка Лакост. Но вы направляетесь в Комнату с противоположной стороны.

— Вот оно что… — протянула Юлька, вспомнив свои компьютерные прыжки вместе с Мышкой и Совой по территории Витасофии. — Что же мне делать?

— Найдите в Белогорье Льва Шестова^[160], — вмешался в разговор Хайдеггер.

— Лев рассказывал мне, что общался с госпожой Неизвестностью.

— Мне нужна консультация врача — только очень умного, — подумав, сказала Юлька. — Где такого найти?

— Вам повезло, — улыбнулся Шпенглер. — В Белогорье живет врач и алхимик Парацельс^[161] — зайдите к нему.

— Спасибо! — поблагодарила ученых Юлька и, отказавшись от предложенной рюмки абсента, вышла из кафе. Мысль о враче пришла к ней неожиданно, оформившись в форме идеи, которую можно было проверить только медицинским способом.

Приближался вечер. Начинало темнеть.

«Бегаю по кругу, как собака за своим хвостом, — с горечью думала Юлька. — Кого ни спрошу — никто о медальоне не знает. Если Парацельс не поможет — придется войти в Комнату перекрестков, положившись на русское «авось».

Оглянувшись по сторонам, Юлька поняла, что не знает, куда идти.

Догнав шагавшего впереди мужчину, Юлька вежливо спросила:

— Вы не подскажете, как пройти к Дому терпеливости?

Взглянув на Юльку, мужчина молча продолжил путь.

«Глухой он, что ли?» — пожала плечами Юлька.

— Он не глухой, — словно подслушав Юлькины мысли, сказал догнавший девушку Витгенштейн. — Он — Великий молчальник.

— Всю жизнь молчит? — уточнила Юлька. — Почему?

— Слово — это социальный поступок. Высказанное слово определяет личность человека и его отношение к другим людям и вещам. Слово чревато ошибкой, оно может оказаться доносом или признанием в любви. Поэтому Великий молчальник предпочел Безмолвие.

— Дал обет молчания? — поспешила с выводом Юлька.

— Нет. Обет — это испытание или подвиг: у него есть временной период.

А Безмолвие аналогично тишине природы или пустоте космоса: оно абсолютно.

— Ни во что не вмешиваться — то же самое, что не существовать! — категорично заявила Юлька.

Улыбнувшись, Витгенштейн махнул рукой:

— Хватит об этом! Вы не туда свернули: Дом терпеливости в другой стороне. Идемте, я покажу.

Темнота сгущалась. Фонарщики зажигали уличные фонари. Торопились к домашнему очагу редкие прохожие.

Шагая рядом с Юлькой, Витгенштейн распрашивал ее о бале Негодяев, слухи о котором докатились до Югово. Узнав о Джокере, Витгенштен нахмурился:

— Шут в истории — это носитель тайного знания. А если шут носит имя «Джокер», то становится слишком значительной фигурой, чтобы гримасничать на балу у Батори или сопровождать иностранку по Витасофии.

— Его попросило за меня неизвестное лицо, — заступилась за шута Юлька.

— И заплатило за мое спасение золотыми монетами.

— Первый раз слышу, чтобы Джокер польстился на деньги, — хмыкнул Витгенштейн. И, заканчивая разговор, заявил:

— Ваше право: принимать мое мнение или нет. Мы пришли. Спокойной ночи! Поклонившись, Витгенштейн ушел. Охваченная сомнениями Юлька поднялась по ступенькам в Дом терпеливости.

Войдя в освещенный газовыми светильниками холл, Юлька поняла, что сегодня у нее поход от диспута к диспуту. Расположившись в уютных креслах, дискутировали на феминисткие темы четыре женщины.

— Мой муж Жан-Поль Сарт^[162] доказал, что существование предшествует сущности, — ораторствовала высокая блондинка. — Из этого следует, что женщиной не рождаются, ею становятся. Препятствие в этом становлении: мужской эгоизм, стремящийся ограничить женщину четырьмя «К»: кюхен, киндер, кляйдер и кирхен^[163].

— Интересно, чтобы ты, Симона, делала со своими взглядами в правительстве? — усмехнувшись, спросила привлекательная гречанка. — Ведь для экзистенциалистов собственная сущность важнее забот общества и государства.

— Поэтому мы, теоретизируя, обходим власть стороной, — сердито ответила Симона де Бовуар^[164]. — Это ты, Аспазия^[165], только тем и занималась, что создавала из мужей и сына государственных деятелей.

— Не отрицаю, — пожала плечами Аспазия. — Честно говоря, Перикл^[166] и до меня был правителем Афин, зато из торговца скотом Лизикла я сделала стратега собственным умом. И очень этим горжусь. Назначение женщины: лепить из мужчин, словно снежную бабу, замечательных людей.

— Умная женщина, выходя замуж, обещает счастье, глупая — ждет его, — вмешалась в разговор красивая персиянка. — Матриархат остался позади, мы — в царстве патриархата. И должны жить в соответствии с его законами. И противопоставлять мужской силе женскую хитрость.

— Поэтому ты, Шахерезада^[167], и рассказывала калифу тысячу и одну ночь сказки, — презрительно кинула Симона.

— Зато осталась жива. И стала любимой женой. И вырастила четверых детей, — рассудительно ответила Шахерезада.

— Главенствует не тот, кто ест пищу, а тот, кто ее добывает, — робко вставила свое замечание изящная японка. — Мы должны скрепя сердце признать, что рабство женщины принадлежит к сущности патриархальной культуры. И, отдавая мужчине материальный мир, становится хозяйками духовной сферы. Именно поэтому нас, гейш^[168], так ценят мужчины. Только в нашем лице они могут найти тонко чувствующую подругу и образованную собеседницу.

— Неравенство полов столь же отвратительно, как расизм и фашизм, — вспыхнула Симона де Бовуар. — Приспособляться к обстоятельствам легче, чем их изменять: поэтому вы и защищаете свой способ жизни. Но мне он не по нраву.

Юлька попробовала проанализировать позиции спорящих, но, почувствовав, как наваливается на нее усталость, оставила холл и отправилась на второй этаж. Зайдя в комнату, выделенную ей Флоренс Найтингейль, разделась, легла в кровать и быстро уснула.

Проснулась она от стука в дверь.

— Пора вставать! — услышала Юлька голос Джокера. — Нас ждут дорога и очередные неприятности.