В негромких радостях простой неспешной жизни Я находил святую чистоту.

Раздумий ясный свет и чувства укоризну Я доверял тетрадному листу.

Я в этот мир входил неоднократно,

В обличьях разных, в суете эпох.

И современниками понятый превратно,

Я в вечность уходил. Но милосерден Бог:

Завидная мне выпадала доля —

С рожденья до скончанья дней Пером поэта, рифмы волей Сердца затрагивать людей.

Я жил в блестящий век Равенны,

И Рима гордого сияние воспел.

Пиитом славным на скрижалях Мельпомены Я след оставил. Я успел С поэтами Серебряного века Громокипящий кубок осушить,

Стихами бурь, войны и пятилеток Я помогал историю вершить.

И ныне, время принимая Как данность, чистою душой,

Я в пьесе Бытия идею понимая Свой путь ищу, свою играю роль.

Но в это же время впервые появилось и стало беспокоить меня странное, невнятное ощущение грядущей беды. Я чувствовал какую-то внутреннюю тревогу, как будто вот-вот должно было случиться что-то ужасное и непоправимое. Время от времени у меня возникало ощущение, что с моим сознанием творится что-то странное, болезненное и неприятное. Бывало, что на какой-то миг я терял ощущение реальности, и тогда мне казалось, будто я смотрю на себя со стороны. Время замедлялось, всё вокруг начинало двигаться как в замедленном кино, а я замирал и не мог пошевелиться. В голове начинали роиться мысли, но это были не обычные, цельные мысли, а какие-то невнятные обрывки, похожие на куски туманных, непонятных фраз, и я не мог сосредоточиться ни на одной из них, как ни старался. Иногда эти приступы заставали меня посреди людной улицы, и тогда я вынужден был несколько минут стоять неподвижно, переживая внезапный наплыв мыслей. Меня толкали прохожие, однажды какая-то сердобольная тётенька спросила, не болен ли я, а я стоял, охваченный внезапным приступом, и не мог даже самому себе объяснить, что со мной происходит.

Впрочем, эти моменты были редки, и я относил их к последствиям переутомления, каждый раз давая себе слово меньше работать и больше отдыхать. Но жажда творчества была сильнее, и я забывал свои обещания, продолжая по ночам писать стихи. К периоду моих тогдашних ночных бдений относятся следующие строки:

Я видел странный сон. Кровавыми слезами Сочилось время из разрезов бытия.

Толпа у храма. Свет над образами,

И жажда чуда... Вдруг услышал я Как тихий ропот разорвало криком:

Над потрясённым людом грозным ликом Явился Ангел. Замерла толпа,

Внимая страшному пророчеству.

Слова его ярили душу. Ад являлся:

Им уничтожить время Ангел клялся —

То гласом Ангела судила их Судьба.

Сбылось пророчество — и времени не стало,

Прервалась бытия паучья нить.

Минута, месяц, год: то много или мало? —

Не ведомо. Событий сохранить

Привычный ход не в силах люди. Будет

Отныне бесконечным миг, и мимолетной бесконечность.

Будет вечность в застывшем времени

Молчание хранить...

Мне нравилось писать стихи. Я наслаждался властью над словами. Меня привлекала мелодия рифм, очаровывало удивительное таинство рождения гармоничных, исполненных тайного смысла рифмованных фраз из грубых, неблагозвучных слов. Я чувствовал себя скульптором, настоящим Пигмалионом, вытёсывающим из мёртвой мраморной глыбы волшебную Галатею, и оживляющим её своим дыханием, своим талантом, своей любовью. Я искал в поэзии свой путь; я был счастлив и наслаждался жизнью.

Но это состояние не могло продолжаться вечно. Я ощущал, что вот-вот произойдёт что-то страшное. Должен был наступить перелом. И вскоре он наступил.

Это случилось ночью.

Я проснулся от смутного ощущения внутренней тревоги.

Всё вокруг было как будто спокойно. Жена спала. Рядом в кроватке тихонько посапывала во сне дочурка. Всё было как всегда, но я ощущал, что это не так.

Что-то произошло. Мир вокруг меня изменился. Окружающие предметы выглядели странно, их пропорции были искажены, цвета стали неестественными, приглушёнными. Всё вокруг внезапно предстало в каком-то жутком, непривычном виде. Уличный фонарь, светивший в окно нашей спальни, теперь выглядел совсем иначе, не так, как всегда. Свет его стал неестественно-грязным, кровавым. Мне показалось, будто он вот-вот ударит огненным лучом прямо мне в лицо, и выжжет глаза, и потечёт раскалённой лавой по обожжённой коже. На миг я увидел эту картину совершенно ясно, до мельчайших подробностей; я чувствовал, как вздуваются на лице кровавые волдыри, как гаснет свет в глазах, и наступает вечная слепая тьма. Боль была настолько резкой, ужасной, невыносимой, что я закричал.

Проснулась жена.

— Что с тобой? — спросила она испуганно.

Я не мог ответить; я оцепенел, скованный страхом. Не было сил пошевелиться, я не мог раскрыть рот и только сдавленно хрипел. Что-то непонятное, страшное, непоправимое творилось со мной, с моим разумом. Это был миг безумия — передо мной открылась чёрная бездна, и я заглянул в неё.

Сдавило грудь, стало тяжело дышать. Казалось, будто на грудь мне прыгнула дикая кошка и царапает своими острыми когтями, подбираясь к сердцу. Всё внутри заполнил дикий, животный страх. Страх умереть, страх сойти с ума, страх навсегда потерять этот мир. Я задыхался, кричал, хрипел. Из последних сил я сопротивлялся, пытаясь сбросить ужасное животное. Я видел её огненные глаза перед своим лицом, видел разинутую черную пасть и ослепительно-белые острые клыки, с которых капала кровь...

Жена страшно перепугалась. Дрожащими руками она пыталась набрать номер, чтобы вызвать скорую помощь, но я вырвал у неё телефон. Мне казалось, что из-за этого телефона мои страдания становятся ещё невыносимее.

А кошка неистово царапала стальными когтями, клочьями вырывая живую дымящуюся плоть. Я бился, хрипел, но всё напрасно. Кошка всё-таки добралась до сердца и вонзила в него свои когти. Я почувствовал, что умираю. Свет померк, и на мгновение я потерял сознание.

Но в следующий миг я снова был жив. Но теперь я был другим. Отравленный коготь засел в сердце. Я сам стал диким зверем. На моих руках появились железные когти, я ощущал, как трутся о губы острые клыки, а во рту было солоно от привкуса крови.

Проснулась и заплакала дочь.

Я обернулся, чтобы успокоить её, хотел сказать что-то нежное, ласковое, но из моего рта вырвался жуткий звериный рёв.

Я ужаснулся. Произошло непоправимое. Я стал зверем! И буду им до самой смерти. Навеки. И ничего нельзя сделать.

Сломя голову я бросился на кухню. Там, в шкафчике, была аптечка. Когда-то, ещё до беременности, жена принимала успокоительные таблетки. В пластиковом флакончике оставалось с десяток белых пилюлек. Я выпил их все.

Прошло полчаса. Всё это время я сидел на полу в кухне и дрожал. Жена сидела рядом, смотрела на меня испуганными глазами и гладила мою голову.

Наконец я ощутил, как страх понемногу разжимает свои объятия. Тревога отступила. Я вернулся в спальню, упал на кровать и забылся тяжёлым сном.

***

Наутро я чувствовал себя смертельно уставшим и измотанным. Видимо, действие снотворного оказалось слишком сильным.

Я помнил всё, что произошло ночью, до последней секунды. Я осознавал, что случилось что-то страшное, непоправимое. То, что творилось с моим сознанием, было ненормальным, это не было сном, не было простым ночным кошмаром. Я понимал, что теперь не смогу жить так, как жил раньше.

Тем не менее та часть моего «Я», которая отвечает за самосохранение, нашептывала, что всё это был просто кошмарный сон, что я переутомился в последнее время, что теперь я буду меньше работать, брошу писать стихи по ночам, и подобное безумие никогда больше не повторится.

Постепенно, прислушиваясь к этим уговорам, я успокоился. Ночной кошмар отступил, отодвинулся куда-то в прошлое. Я ощущал себя человеком, а не зверем. Я старался убедить себя, что это был всего лишь страшный сон.

И вдруг мою грудь пронзила резкая, жгучая боль. Опустив взгляд, я увидел на коже глубокие царапины, покрытые засохшей кровью.