Анна вдруг испугалась этих странных новых мыслей, они нервировали. Ей и самой иногда казалось, что Харитонов не особо-то верит в то, что декларирует, и, хоть и говорит о самопожертвовании для народа, сам никогда и ничем не пожертвует, что братья Осоргины вовсе не революционеры, а недалёкие и неприятные обыватели, а Гейзенберг, несмотря на провозглашаемую веру в идеалы, идеалом считает заливное из поросёнка и телячьи ножки под французским соусом. Теперь эти опасения почему-то стали для неё очевидным фактом. Но что проповедует Нальянов? Почему он скрывает свои взгляды?
...Анастасия засветила ночник и села на кровать. В дверь постучали. На пороге показалась Елизавета Шевандина.
-- А Анюта-то не солгала, - проронила она, опускаясь в кресло, - он завораживает, глаз отвести невозможно.
-- Он тебе понравился? - отстранённо поинтересовалась Настя.
-- Не знаю... Но странно, что в одном человеке столько слилось: лицо, фигура, манеры, голос, ум. Он удивительный, конечно, - Лиза была грустна и вяла. В голосе проступила тоска.
Настя бросила внимательный взгляд на Елизавету. Некрасивая девица, лезущая из кожи вон, чтобы приглянуться красавцу, уподобляется нищенке на паперти, но Лиза не пыталась понравиться Нальянову. Настя подумала, что красота Нальянова просто заставила её присмотреться к Осоргину, и невольно возникшее сравнение не могло не расстроить её. Но ей не было жаль Лизу.
-- Твоя крёстная говорит, на красивых мужчин нужно любоваться, как на картины в Эрмитаже.
-- Правильно говорит, - вздохнула Елизавета, но голос её был совсем неуверенным и даже жалким.
Сергей Осоргин ушёл от Ростоцкого мрачнее тучи. Нальянов, наглый барин, глумящийся и дерзкий, не выходил у него из головы. Не выходил не только потому, что проронил слова, странно совпавшие с его собственными делами, но и из-за того издевательского, презрительного тона, каким говорил о том, что Сергей привык считать самым важным. "Готовность на смерть не может извинить склонности оценивать истину по кухонным критериям, избавить от бескультурья, оправдать отсутствие знаний и неспособность к серьёзному мышлению... Почему при таком обилии героев у нас так мало порядочных людей, и почему все эти герои, начав с готовности пойти на эшафот, кончают обычно вином, картами да сифилисом?"
Ему показалось, или Нальянов точно посмотрел в эту минуту прямо ему в глаза? Сегодня утром он понял, что визит в печерниковский притон дорого ему обошёлся, хоть у врача ещё не был. Случившееся парализовало его мысли, он упорно надеялся, что всё обойдётся, но признаки были слишком отчётливы. Не хотелось думать о случившемся.
Внимание Нальянова к Ванде ничуть не удивило его, как остальных: Ванда и Мари в его глазах были обычными шлюшками, они никому не отказывали, а раз так, почему бы этому барину ими пренебрегать? Осоргин как-то не соотнёс слова брата о Нальянове с охранкой, а рассказ за столом Ростоцкого свидетельствовал о связях этого типа с Угловкой. Ни Тузикову, ни Галчинскую Сергей в расчёт не брал - голова была занята другим.
Прерывая его размышления, в дверь постучали. Пришли Арефьев и Галичев, деловые и серьёзные, явно удручённые чем-то.
-- Встречи теперь будут на Лиговке в конспиративной квартире, занятой Грязновой, - начал Галичев буквально с порога, - завтра пойдёте с Тихоновым к Анненскому в Троицкий переулок, надо вынести чемодан с печатями, штемпелями и красками, тетрадями с образцами текстов для паспортов, формуляров и удостоверений.
Осоргин отметил, что Галичев очень бледен, точно болен, а Арефьев мрачен и насуплен.
-- Что-то случилось? - осторожно спросил он.
-- Кундалевич, - брезгливо прошипел Арефьев. - Квятковский сообщил, что он арестован в Публичной библиотеке. Оставил в кармане пальто три номера "Народной Воли", а швейцар, заметив их, донёс. Его арестовали при выходе из библиотеки. Кретин, просто кретин.
Сергей видел, что оба не столько расстроены, сколько напуганы. Кундалевич, плюгавый, хрупкого сложения, легко мог заложить всех. И всё же, явное пренебрежение к арестованному почему-то задело.
-- А в ночь вчера Мартыновского взяли, - зло добавил Галичев. -- Обыск проводился полицией без жандармов и чинов прокурорского надзора, трое просто рылись в номерах, в которых жил Мартыновский. Они уже уходили, да, представь, нашли в столовом ящике гальванические запалы. Тогда приступили к тщательному обыску, нарыли принадлежности для взрывов, химию для взрывчатых веществ, а в числе документов "паспортного стола" - копии паспортов, по которым жили Квятковский и Фигнер, уже арестованные. Но всего ужаснее, что нашли черновой проект метрической выписки о бракосочетании канцелярского служителя Лысенко с дворянкой Рогатиной. По справке в адресном столе оказалось, что супруги Лысенко живут по Сапёрному переулку. Полиция пошла туда с обыском, те открыли стрельбу, подтянулись жандармы, и квартира была взята.
Сергей помертвел. Это была квартира типографии. Галичев добавил, что Софья Иванова и Бух, изображавшие супругов Лысенко, Цукерман и Грязнова тоже арестованы. Бумаги, найденные у Мартыновского, разбираются в секретном отделении у градоначальника на Гороховой.
-- Но это верные люди, они ничего не скажут...
Осоргин осёкся, поняв по лицам товарищей, что те придерживаются совсем другого мнения.
--Они умеют правду выколачивать. В прошлый раз эта бестия из полиции, Котляревский, разговорил Гольдберга, уверил его, что в результате его откровенности будут крупные политические реформы и что никто из оговорённых не пострадает, ни один волос не упадёт ни с чьей головы. Тот, дурак, Котляревскому это потом и напомнил, после того, как всё выболтал, гнида. А тот ответил: "Верно, мол, волосы не упадут, но голов попадает немало". Сука Гольдберг повесился в камере. Да что с того-то? Поздно, что тут скажешь.
Осоргина странно покоробила ругань дружков. Он понимал - если возьмут его, то и по его адресу они точно также уронят: "Идиот" или "сука", и брезгливо махнут рукой, но дело было даже не в том. А в чем? В памяти снова всплыли давешние слова барина Нальянова, презрительные и изуверские: "Глупо каждое деяние оценивать по принципу, - грозит ли за него смерть? Как раз в этой преувеличенной оценке смерти и скрывается самая большая трусость. Подумаешь, смерть..." Осоргин помнил, как это прозвучало. Барин подлинно ни во что не ставил смерть. Он именно не преодолевал страх, а не знал страха вовсе. Именно это и задело Осоргина.
Между тем дружки продолжали:
-- Теперь слушай. Надо подготовить покушение на генерал-губернатора Гурко. Мы устроили наблюдение за его выездами. По понедельникам он один ездит обедать на Литейный, недалеко от Невского. Филёры стоят на другой стороне Мойки, где Морская выходит на Исаакиевскую площадь, у дома министерства внутренних дел. Коковский и ты - предполагаемые исполнители, и Тихонов в качестве члена Исполнительного Комитета. Ты будешь первым метальщиком.
Осоргин слушал молча. Бог весть почему, но весь азарт революционной работы, так занимавший его раньше, вдруг схлынул. Неужели он струсил? Нет, вздор. Он просто словно потерял нечто важное, определяющее...
"Когда народный мститель убивает палача...", бросил давеча Харитонов, а барин перебил его: "Он подводит себя под петлю и под невероятный излом души, единственный, кто может убивать без изломов, это как раз палач. У него нет дурного умысла, он всего лишь орудие казни". "Но у революционеров нет другой цели, кроме полнейшего счастья народа, и если достижение этого счастья возможно только путём насилия над палачами, причём тут "изломы души"? У революционера нет души!" "Нет души? Как интересно..."
Этот ли разговор задел его? Или... что-то ещё, непроизносимое, но понимаемое почти кожей? Сергей видел, что Галичев и Арефьев ни минуты не дорожат никем, но хладнокровно чужими телами прокладывают себе путь... Себе? Куда? Вопросы были какие-то мутные, неопределённые и тягостные.
