Глава 9. Юбилей генерала Ростоцкого.
Наибольшая сила - воскрешать.
Наибольшая слабость - убивать.
Николай Бердяев
Девицы Шевандины и Елена Климентьева, надо сказать, были весьма шокированы появлением в роскошной столовой Ростоцкого двух весьма странных особ, которых они видели ещё на отпевании Дмитрия Вергольда, но Ростоцкий объяснил, что это - кузины его дальнего родственника Лаврентия Гейзенберга. Что до Деветилевича, Левашова и Харитонова, то те, к удивлению Шевандиных, ничего шокирующего в девицах Тузиковой и Галчинской не видели, правда, мимо Ванды проходили как-то боком.
И Елизавета, и Анастасия с Аннушкой, и Елена старались держаться от эмансипированных особ на расстоянии, что до самих эмансипе, то они тоже озирали роскошные платья девиц с нескрываемым презрением и называли их "барышнями". В самом наименовании ничего, положим, оскорбительного не было, но тон, которым это произносилось, был исполнен глубочайшей неприязни и раздражения.
Дом наполнялся гостями со звёздами и аксельбантами, чиновниками и отставными военными. Дибич появился минута в минуту, а Нальянов пришёл около половины восьмого, любезно раскланялся с Дибичем и был представлен всем девицам. Ванда Галчинская, которая сегодня была одета в подобие фрака с мужской манишкой, рассматривала его сначала через лорнет, но потом забыла о стёклышке и не сводила взгляда с красавца Нальянова. Тот был вежлив и молчалив, тепло поздравил юбиляра, вручил дорогой портсигар, тихо сел рядом с Дибичем, остальных - братьев Осоргиных, Деветилевича, Левашова, Гейзенберга, Харитонова и девушек - почти не замечал, хоть изредка бросал по сторонам короткие и быстрые взгляды.
Ростоцкий же явно считал Юлиана самым дорогим гостем и снова восхитился расследованием дела Мейснер.
-- Это просто чудо. Ни одной лишней версии, ни одного ненужного движения!
Нальянов неожиданно тепло улыбнулся, и улыбка, величественная и горделивая, придала его лицу выражение особой красоты и силы. Глаза его засияли.
-- Валериан оплошал только однажды, - кивнул он, - в деле вдовы Несторецкой. Её брат упал с моста ночью, - пояснил он, - улик не было, только видели, что незадолго до смерти он гулял с сестрой. Но та уверяла, что пошла домой, брат же остался. Между тем, для самоубийства оснований не было - дела покойного шли прекрасно. Оказалось в итоге, что сестрица его и столкнула. При этом тут же и забыла об этом - воспаление мозга, провалы в памяти. Это выходило за рамки рационального мышления, вот Валериан и сплоховал.
-- Но почему вы сами не расследуете преступления, Юлиан Витольдович? - Харитонов близоруко сощурился, протирая стекла пенсне. Его взгляд, единственного из всех молодых людей, выражал робкое восхищение.
Нальянов опустил глаза и усмехнулся.
-- Не люблю глупость, Илларион. Валериан уверяет, что встречал среди преступников хитрых и изворотливых людей, но умных - никогда. Преступление - удел глупцов и подлецов. Это бедные любовью люди с оскудевшей душой, перешедшие грань, где злой умысел претворяется в деяние. Злой умысел мне интересен, но трупы...претят.
Дибич слушал с улыбкой. "Холодный идол морали", признавший и наименование "подлеца", говорил о преступлении, как об уделе подлецов. Это было занимательно. Внезапно в тёмном углу Дибич заметил ещё одного гостя, совсем утонувшего в тени от камина: там сидел монах и тоже не отрывал глаз от Нальянова. Дибич неожиданно узнал его, это был его знакомый по гимназии Григорий Бартенев, ныне, после пострига, - отец Агафангел. Дибич слышал, что он служит в Павловске, но сейчас не стал его окликать.
Дибич обернулся к Нальянову.
-- Интересен? - спросил он Юлиана, - мне помнится, вы говорили, что стремитесь, чтобы ваша мысль не расходилась со словом, а слово - с делом. Интерес к злому умыслу для такого, как вы, опасен, если, конечно...
-- Если, конечно, я не лгу, как сивый мерин, - рассмеявшись, закончил его мысль Нальянов. - Мне трудно объяснить это логику. Я всегда считал, что душа не может оскудеть, пока ты связан с источником вечной жизни, любви и бесконечности - с Богом. Пока ты - с Ним, ты сильнее злого помысла в себе.
Нальянова прервали. Анастасия, резко поднявшись, выскочила из комнаты. Но на девицу почти не обратили внимания, только сестра Аннушка проводила её удивлённым взглядом, да Харитонов смотрел недоумённо и испуганно. Деветилевич же недовольно глядел на Елену Климентьеву, не спускавшую глаз с Нальянова, Левашов молчал, словно воды в рот набрал, Гейзенберг тоже не произнёс ни слова, а братья Осоргины смотрели на Нальянова с едва скрываемой неприязнью. Обе эмансипе сидели рядом с "кузеном" молча.
-- Но если убийцы глупцы, значит, идеальное убийство невозможно? - поинтересовался старик Ростоцкий.
Юлиан поморщился.
-- Убийство - это всегда грех, невосполнимый ущерб душе, - он поморщился. Было видно, что этот разговор становится тягостен ему, - но мир - калейдоскопическое мельтешение причудливых случайностей и людских прихотей. Идеальное убийство - это когда никто ничего не заметил, и всё сошло с рук. Но ничто не сходит с души. И потому идеальных убийств не бывает. Убийства мерзостны.
-- Убийства мерзостны? Но когда народный мститель убивает палача... - подал голос Харитонов.
-- Он подводит себя под петлю и под невероятный излом души, - резко бросил Нальянов в ответ, и внезапно лицо его исказилось изуверской улыбкой, - единственный, кто может убивать без изломов, это как раз палач, Илларион. У него нет дурного умысла, он всего лишь орудие казни.
-- Но у революционеров нет другой цели, кроме полнейшего счастья народа, и если достижение этого счастья возможно только путём насилия над палачами, причём тут "изломы души"? У революционера нет души! - воскликнула Мария Тузикова. Девица, в общем-то, цитировала брошюрки, приносимые Гейзенбергом, но при этом была уверена, что высказывает своё собственное мнение. Она поспешно обернулась к Ванде Галчинской. - Ведь правда, Ванда?
Но девица Галчинская молча сидела у стола и, похоже, вовсе не услышала подругу.
Нальянов то ли задумался, то ли сделал задумчивый вид.
-- Нет души? Как интересно...
Дибич не любил подобных бесед, сознавая их полнейшую бессмыслицу. Нальянов, понял он, тоже считает их глупейшим вздором и сейчас просто забавляется. Меж тем Дибич заметил то, что озадачило его самого. Деветилевич явно ревновал Климентьеву к Нальянову, холодное бешенство читалось и на козлиной физиономии Левашова - по тому же поводу. Девица же, забыв обо всём, уже четверть часа глядела на Нальянова, не мигая. Странно, но сейчас, при свечах, Юлиан Нальянов показался Дибичу удивительным красавцем - его лицо казалось нарисованным ликом ангела с рождественской открытки.
Дибич неожиданно вспомнил об Анастасии. Та уже вернулась в гостиную и, присев в кресло, смотрела в пол. Заметил Дибич и то, что Мария Тузикова выглядит растерянной, Аннушка - бросает на Нальянова взгляды недоброжелательные и гневные, которые того скорее забавляют. Лизавета слушала его очень внимательно, Ванда же молчала, опустив глаза в свою тарелку.
Марии Тузиковой показалось странным, что Гейзенберг не дал никакой отповеди Нальянову.
-- То есть вы считаете, что нужно смириться с беззакониями и ничего не делать? - возмущённо спросила она.
Нальянов посмотрел на девицу с надменным выражением, но ответил.
-- Ну, толика смирения никому ещё не помешала.
Мария ничего не ответила, беспомощно оглянувшись на Лаврентия Гейзенберга. Последний робко заметил:
-- Но ведь ради народного счастья, Юлиан Витольдович...
-- Народное счастье - это неопределимая категория. Меня, например, счастливым делает лунный свет на воде. Но предложи это счастье другому - обидится.
