Чалокаева, женщина большого ума и ещё не совсем увядшей красоты, имела только один смысл в жизни - любимых племянников. Она обожала Юлиана и Валериана как собственных детей, которых, увы, не дал Бог, и ни для кого не было секретом, что именно они унаследуют колоссальное состояние Фёдора Чалокаева.

Надо сказать, что после двух смертей - её мужа и жены брата Витольда, случившихся с разницей в три года, покоя в нальяновском семействе не было. Фёдор Чалокаев умер от мучительного и долгого недуга, Лилия же Нальянова скончалась совсем молодой, как говорили в семье соседям, от трагической случайности. В итоге Лидия Чалокаева, вынужденная управлять огромным состоянием мужа, приобрела, по мнению брата, "замашки настоящей самодурки". Проявлялось это в том, что сестрица, всегда недолюбливавшая жену брата, после её смерти взяла себе привычку хозяйничать в доме Витольда, как в своём собственном, претендовала на племянников, словно это были её родные дети, нагло вмешивалась в их воспитание, особенно портя старшего - Юлиана, бывшего её любимцем. Витольд Нальянов, когда видел это, редко удерживался от ехидного замечания: "Кого она желает воспитать дурными потачками сарданапаловой роскоши? Пустого сибарита? Праздного бонвивана? Прожигателя жизни?"

Сам Витольд Нальянов воспитывал детей в такой спартанской строгости, что удивлял и слуг: мальчики спали на соломенных тюфячках, зимой и летом обливались ледяной водой, по три часа в день проводили в седле и уже в отрочестве прекрасно разбирались в оружии. Нальянов и это счёл бы недостаточным, если бы не замечал в сыновьях того, чего и сам не понимал: оба они были самостоятельны и умны, порой казались стариками. Оба не любили надзор гувернёров и делали всё, чтобы избавиться от него, при этом не любили и шалости, предпочитая свободное время проводить с книгами.

Гостей в доме после смерти матери не бывало, только друг отца - священник отец Амвросий из Знаменской церкви, что у Екатерининского дворца, - навещал порой Нальяновых-младших, угощал пастилой, рассказывал о скорбях Спасителя и приводил в алтарь своего храма во время прогулок.

Однако к тёткиным "замашкам" племянники относились без всякого раздражения и не разделяли мнения отца о сестрице. Опыт и здравомыслие Лидии Витольдовны ценились ими, в семейных спорах она неизменно принимала сторону Юлиана и Валериана, и именно она уговорила брата отпустить их учиться в Европу, при этом - тётка чихать изволила на мнение братца и продолжала баловать "любимых малюток" в своё полное удовольствие.

Валериан, впрочем, получал подарки от Лидии Витольдовны нечасто: презентовав ему однажды орловского рысака да на совершеннолетие - двухэтажный особняк на Лиговском, тётка вспоминала о нём только в день именин да на Рождество и Пасху. Что до "душеньки-Юленьки", Лидия Витольдовна подарила ему роскошный дом на Невском, открытое ландо и двух английских лошадей, баловала деликатесами и шёлковым бельём, роскошными халатами и маленькими безделушками баснословной цены: запонками и булавками с драгоценными камнями для галстуков, золотыми с бриллиантовыми инкрустациями его инициалов часами, кои он мог бы уже коллекционировать. Она дарила ему так много дорогих костюмов и роскошных пальто от Чарльза Редферна, что племянник иногда недоумевал, не видит ли тётушка в нём портновский манекен? Он неизменно получал от неё презенты на все церковные и государственные праздники, на тезоименитство государя-императора и всего царского дома, не говоря уже о собственном дне ангела. Но чаще всего подарки вручались ему и вовсе без всякого повода.

То, что Юлиан поселился в этот приезд с ней, а не с отцом и братом, было тётке особенно приятно. Юлиан успокаивал её одним своим присутствием, компенсировал ущербность бездетности и создавал ощущение полноты семьи и жизни. Он часами импровизировал для неё на рояле, ибо и сам весьма любил музыку, вечерами читал ей - благо, вкусы у них не разнились: дамских романов Лидия Витольдовна терпеть не могла, новомодную поэзию презирала, предпочитала английскую классику.

В этот вечер, однако, он уговорил тётю лечь пораньше, пояснив, что ждёт в гости знакомого.

Нальянов был уверен, что Дибич постарается встретиться с ним, ибо заметил его интерес к себе ещё в поезде, и сразу после похорон Вергольда навёл справки.

Дибич слыл светским львом, волокитой и законодателем мод, излюбленными местами которого были дорогие рестораны, игорные дома и кафешантаны. В кругах парижской богемы считался поэтом. В Париже служил при посольстве, в Варшаве просто имел родню. Если Дибич был под влиянием отца, одного из старейших дипломатов, то, несомненно, занимался шпионажем, ибо посольских атташе всегда числили едва ли не официальными шпионами. А чем ещё может заниматься человек на таком посту, если не сбором сведений? Впрочем, чаще всего дипломаты шифром передавали домой то, что вычитывали в позавчерашних газетах.

При этом очень много рассказывали о его любовных интригах. Но когда военным атташе при Наполеоне был граф Чернышев, приставленные к нему агенты тоже с удручающим однообразием докладывали императору лишь о бесконечных альковных похождениях красавца-московита. Бонапарту осточертели амурные проказы Чернышева, и он распорядился снять наблюдение, логично предположив, что подобный распутник ни на что другое не годен. Однако, покинув Париж, Чернышев привёз на родину чрезвычайно ценные сведения о французской армии. Не подражает ли Дибич Чернышеву?

Сам Юлиан последние годы курировал заграничную агентуру Третьего отделения, но деятельность его с делами дипломатическими никак не пересекалась. Воспитанный умнейшим человеком, Нальянов умел мыслить, терпеливо и последовательно вырабатывая из десятков пустых суждений достоверность, и в итоге он сделал вывод, что интерес к нему сына дипломата - сугубо академический.

Но интерес самого Юлиана к Дибичу был вовсе не академическим. Атташе назвал Леонида Осоргина своим родственником. Значит, он родня и Сергею Осоргину. Юлиану нужно было так повернуть разговор, - о чём бы Дибич ни собирался говорить, чтобы вызнать об этом родстве как можно больше.

Неожиданное обстоятельство едва не нарушило его планы. Когда он торопливо заканчивал письмо агенту, его камердинер доложил о приходе "молодой особы, не пожелавшей назваться". Юлиан торопливо обернулся, быстро спрятал письмо в бюро и запер его, опустил ключ в карман халата и только потом соизволил поинтересоваться: "Кто ещё там?"

Серафим Платонович не мог ответить господину на риторический вопрос и лишь развёл руками, потом, спустя минуту, вышел и пропустил в кабинет невысокую женщину, прикрывавшую лицо тёмной шалью. Одного взгляда Нальянову хватило, чтобы узнать незнакомку, и на лице его проступило тоскливое выражение, впрочем, проступило только на мгновение, тут же сменившись вежливым вниманием.

-- Вы непостоянны и не держите слова, сударыня, - высокомерно бросил он. - Насколько мне не изменяет память, вы обещали в прошлый раз, что нога ваша никогда больше не переступит моего порога. Впрочем, полагаться на женские обещания было бы глупостью. И чему я обязан счастьем нашей новой встречи? - в его голосе проступила ирония.

Вошедшая, заметив, что камердинер исчез, перестала закрывать лицо. Глаза её сверкали, на щеках пламенел болезненный румянец, девица, казалось, была в чахотке.

-- Я видела вас в Преображенском, - резко бросила она. - Вы пришли туда ради неё?

Брови Нальянова взлетели вверх, губы на миг раскрылись, он казался ошарашенным. Впрочем, быстро пришёл в себя, потёр рукой лоб и переспросил:

-- Ради кого?

-- Я видела, как она на вас смотрела! Вы решили свести с ума и её? И не смейте это отрицать!

Юлиан Витольдович тяжело вздохнул.

-- Если мне запрещено отрицать то, с чем я не согласен, беседа наша, и без того-то лишённая смысла, становится просто абсурдной, сударыня. Никого я с ума не сводил, включая, кстати, и вас. Ваше нынешнее помешательство - следствие вашей собственной глупости, поверьте.