© Клочков Л., текст, 2016

© «Геликон Плюс», макет, 2016

Всем, кто пытается критиковать меня, могу только повторить слова Пилата:

«Что я написал, то написал» [Иоанн, 19:22].

Этот роман не окончен по определению, поскольку наш роман с жизнью не кончается до тех пор, пока мы слышим звон цепей, приковывающих нас к этой жизни. Можно привести ещё несколько свидетельств в оправдание подзаголовка нашего романа:

«Только Бог кончает дело,

Лишь Творец конец дарует». Калевала.

«Ибо только мелкие сооружения доводит до конца начавший строительство архитектор. Истинно же великие постройки всегда оставляют ключевой камень потомству» Г. Мелвилл. Моби Дик.

«Шепнули: – Кончать не должно, ты выполнил меру работ.

Как и тот, твой дворец – добыча тому, кто потом придёт». Р. Киплинг.

и так далее…

Утро встретило меня жутким холодом. То немногое тепло, которое я вечером принёс с собой, давно было израсходовано под полным отсутствием одеяла. Пришлось, сползя с разваливающегося ложа, немного размяться, и тогда немного потеплело, и изо рта пошёл пар. Я немного ещё посидел, но поскольку никому не было до меня дела, вышел в коридор и отправился искать пропитание и дорогу в будущее.

Я был молод и полон надежд, хотя мне и пришлось уже многое попробовать в жизни, у меня не было той основы, которая делает человека чем-либо. Человека, который вырастает в определённом окружении, это окружение и определяет всю его жизнь, и готовит к ней, даже если человек бросает эту жизнь и сбегает в капитаны или ещё куда. Но я бежал пока что только от семьи и от нищеты, что в общем-то удалось только наполовину – долг перед близкими держал меня на достаточно короткой цепи, а нищета окружала всех нас настолько плотно, что бежать от неё через неё можно было только к ней, – она не покидала нас никогда, нищета вследствие нищеты духовной, которая так и не позволила встать выше неприятностей жизни и забыть о хлебе насущном, забивала все остальные заботы о величии творчества и стремлениях духа.

В итоге, обладая всё-таки творческой душой, мне пришлось ограничиться тем видом деятельности, которая не требовала ощутимых затрат, – чернила и бумага в небольших количествах стоят недорого и доступны даже нищим, не то что холсты, мрамор или, в особенности, музыкальные инструменты, а техника приобретается только ничего не стоящими усилиями ума. Грамматике же нас обучили бесплатно, в детстве, в школе, как и всё остальное население.

Я собирался жить один и самостоятельно, хотя семья моя и не собиралась утрачивать контроль надо мной, а у меня, конечно, ещё долго не хватило бы решимости порвать с ними окончательно и навсегда.

Написано у меня было немного. И ещё меньше было того, что можно было бы представить на суд читающей публики. Если говорить откровенно, то аккуратно переписанной на хорошей бумаге была у меня только одна вещь, – трагедия Синяя Шапочка. Вы знаете, это та самая сказка, когда-то услышанная от одного моего знакомого, молодого охотника, переработанная мной как помесь Ш. Перро с Э. Берном, с помощью моего неподражаемого юмора, в двухактную трагедию. Я воспринял эту историю именно как трагедию, потому что в ней всё было определено с начала и до конца с фатальной неизбежностью трагедии, и поворотов судьбы, приносящих неожиданное счастье главному герою, здесь быть не могло. Но по крайней мере было смешно. Конечно, я не мог рассчитывать на то, что моя пьеса удостоится постановки, даже в наш век эротических поисков на сценах, но мысль предложить эту пьесу нашим издательствам и получить за неё хоть немного денег преследовала меня уже давно, даже не столько из-за денег, сколько из-за того, что написанное должно рано или поздно найти своего читателя. Или слушателя.

Поскольку в этой безобразной, но пока единственно доступной для меня квартире у меня оставалась только кружка воды, то пришлось ограничиться скромным умыванием, похожим на кошачье, причём кошкам легче, они умываются без воды и могут вылизываться так тщательно, как их приучили в детстве, а у нас слюней маловато, во всяком случае для утреннего умывания. Запирать я не стал, – нечего и не от кого, и вышел через грязный и запущенный коридор, не заглядывая к хозяйке, в широкий мир Литературы.

Как-то один знакомый объяснил мне, что для того, чтобы автора, начинающего, разумеется, напечатали, он должен быть членом Союза писателей, потому что литература должна соответствовать, и кто, кроме Союза, может следить за тем, чтобы держать и не пущать. Но, следуя нашей логике, главным условием вступления в Союз было наличие напечатанных произведений. Кто сумел разорвать этот круг, тот пользовался всеми благами. А как разрывать классические бюрократические круги, мы не обучены опять же с детства. Но пока я ещё верил и надеялся, тем более что в стране начал веять ветер перемен.

Первым делом я направился в редакцию самого передового нашего журнала, которая находилась прямо на Невском проспекте. Вид у меня был не шикарный, но я не успел ещё и обтрепаться до неприличия, то есть выглядел как основное серое большинство. Даже то, что я не умылся как следует, не замечалось в бесконечной череде помятых мужских лиц. Невский был недалеко, так что я быстро добрался до цели. Парадный подъезд с мраморными лестницами произвёл бы впечатление на серое большинство помятых мужчин, если бы они были способны что-нибудь воспринимать кроме своей обычной заботы, но я видел и понимал всё – отсутствие следов реставрации на когда-то богатом внутреннем интерьере, пыль и грязь на площадках, слишком много разных мелких контор и учреждений помимо редакции, и сама редакция, которая занимала отнюдь не лучшее помещение, которое могло повергнуть в трепет разве совсем уж неискушённого юнца. Журнал явно не переживал лучшие дни. Или не сам журнал, а вся наша литература. Да и были ли у неё лучшие дни?

За столом, против ожидания не заваленном рукописями, а элементарно пустым, не считая нескольких полных и пустых пепельниц, сидела пожилая дама, которую нельзя было спутать ни с кем – сразу было ясно, что она работает в литературной редакции и занимается именно тем, что принимает начинающих авторов. На втором столе, уже совсем пустом, сидел относительно молодой человек, видно, какой-то сотрудник, и помогал секретарю наполнять помещение табачным дымом, перекидываясь с ней изредка непонятными фразами. Она стряхивала пепел прямо перед собой, поскольку сидела за столом с пепельницами, а ему приходилось время от времени наклоняться к ней, точнее, к её столу. Ко мне она отнеслась весьма приветливо, и мы поговорили о многом, прежде чем я сказал конкретно, зачем пришёл. И очень сожалела, что их журнал не печатает пьесы. Совсем. Но, если я принесу им что-нибудь из прозы – лучше прозы, чем поэзии, особенно на злободневные темы, либо хорошо проработанную историческую вещь, – шансов у меня будет много. Молодой человек сидел, дымил и не вмешивался. На этом я и попрощался, нельзя сказать, что разочарованный, но без денег и без славы. То же повторилось и в других редакциях. Материал не взяли нигде, даже чтобы посмотреть.

Приходилось пересматривать жизненные планы. Во-первых, обеспечить себя источником пусть небольших доходов, чтобы можно было хотя бы питаться и платить за ту койку, к которой я уже начал привыкать за сегодняшнюю ночь. Но меньше всего я хотел возвращаться к прежней жизни с её работами и семьями, хотя всё это оставалось здесь же, рядом, почти на соседних улицах. Я не хотел обращаться даже к друзьям, которые меня поняли бы и приютили, и помогли, и не выдали, но если уж отсекаешь прежнюю жизнь, то отсекать её нужно целиком и полностью, окончательно и бесповоротно.