— Сейчас? Ни в коем случае!

— Что ж, нам немца тут дожидаться? Сама говоришь — рядом они, сердито рявкнул Слободкин.

— Но ведь вы раненые… — начала, было Инна, однако Кузя оборвал их перебранку.

— Разговорчики! — совсем как Брага, выпалил он, только что песню не велел запевать: враг где-то: близко. — Собираемся в путь! Решено!

Инна смирилась. «И впрямь, не дожидаться же здесь, пока немец нас прикончит. Может, свои еще не успели далеко уйти, повстречаем их скоро. Отправлю тогда ребят в госпиталь».

Инна успокоилась и деловито принялась помогать раненым подняться на ноги, сделать первые, самые трудные шаги, разыскала подходящие палки костылики Слободкину и Кузе, перевязала заново всем троим раны.

И они тронулись в путь.

Медленно, спотыкаясь и часто останавливаясь, чтоб давать передышку то одному, то другому, они побрели на восток, держась подальше от шоссе, прислушиваясь к каждому звуку.

Так началась их новая, лесная, жизнь. Сколько продлится она? Этого никто из них не знал. Они скоро вообще потеряли всякую ориентацию во времени и пространстве. Где фронт? Где свои? Долго ли придется искать их? Все окружавшее — дремучий лес, тишина с ее таинственными шорохами — стало похожим на страшную сказку. Они приглядывались и прислушивались ко всему к лесу, к небу, к собственным голосам. Все, что они слышали и видели вокруг, стало каким-то неестественным, странным, будто нарочно придуманным.

И только раны, причиняемая ими боль все время возвращали их к реальности.

Хуже всего были дела у Сизова. Рана его гноилась и никак не затягивалась. Перевязывая Сизова, Инна каждый раз сокрушалась. Однажды, меняя бинты, она заметила зловещую черноту на руке артиллериста и под секретом сообщила об этом Слободкину и Кузе.

Чернота на руке быстро распространялась. Через день Сизов уже метался в бреду, из груди его вырывались только два слова:

— Мама… Люба… Мама… Люба…

— Что это? — спросил Инну Слободкин дрогнувшим голосом. Инна отвернулась. Плечи у нее вдруг стали совсем узкими, детскими. Не оборачиваясь, сказала:

— Ему поможет только лед. Лед или холодная вода. Вон там, у шоссе, есть родник, я видела.

После этих слов Кузя тяжело поднялся, взял в одну руку котелок, в другую палку и, хромая, пошел в сторону шоссе.

Сжав в руке автомат, Слободкин направился вслед за другом.

Скоро лес начал редеть, и в просветах между деревьями блеснул на солнце асфальт. Выбрав удобную позицию, приятели залегли.

— Шоссе? — спросил Слободкин так тихо, что не расслышал собственного голоса. — А почему же нет никого?

Вместо ответа Кузя ущипнул Слободкина за руку, и оба замерли: прямо перед ними, на обочине, одна за другой вырастали фигуры всадников. Слободкин машинально начал считать:

— Один, два, три…

Кузя снова вонзил ногти в руку приятеля. На этот раз так, что тот чуть не взвыл от боли. Но все-таки насчитал двенадцать. Немцы, громко разговаривая, остановились возле воды, подступившей почти к самой дороге, спешились.

Больше всего Слободкина поразили почему-то лошади. Огромные, рыжие, с лоснящимися от пота тяжелыми крупами, они были похожи на чугунные памятники. Немцы тоже были рослые, широкоплечие верзилы. Автоматы в их руках казались детскими игрушками. Только отполированная, вытертая по углам сталь поблескивала серьезно и холодно.

Так близко врага Слободкин и Кузя еще не видели. Можно было разглядеть все, даже мельчайшие детали снаряжения. Можно было слышать, как позвякивают шпоры. Забыв об опасности, парашютисты глядели и слушали, будто старались получше запомнить, как выглядят те, с кем предстоит скрестить оружие.

Немцы поили коней. Слободкин никогда не думал, что лошади пьют так долго и так много. А Кузя шепнул ему, что это, оказывается, очень хорошо.

— Пусть хлебают, сколько влезет. Чем больше, тем лучше.

— Почему?

— День жаркий, кони в мыле, вода ледяная.

— Ну?

— Вот тебе и ну. Человек от такого и тот с копыт, а конь и подавно.

Когда немцы наконец уехали, Кузя сказал:

— Теперь будешь меня страховать.

Он пополз к роднику, далеко выбрасывая вперед руку с зажатым в ней котелком. При каждом движении дужка стукалась о пустой котелок, но Кузя этого не слышал. Не слышал он и слов Слободкина, несшихся ему вдогонку:

— Да тише ты, чертушка, тише!..

Набрав воды, Кузя поднялся во весь рост и не торопясь заковылял обратно. Только поравнявшись со Слободкиным и осторожно опустив котелок с драгоценной влагой, он вдруг распластался в траве.

— Теперь-то уж чего? То по-пластунски, а то строевым. Соображаешь?

— Соображаю. Но ползать с полным котелком я не умею.

Холодные компрессы действительно немного сняли страдания Сизова. Но ненадолго. Через час он застонал снова. Жадно облизывая сухие губы, бормотал что-то уже совсем бессвязное. Любу и маму теперь не звал.

Пришлось снова отправиться за водой. А потом еще и еще.

Дождавшись просвета между двигавшимися по шоссе колоннами немцев, Слободкин и Кузя подползали к роднику, потом спешили к Сизову.

Умер он в мучениях и так быстро, что Слободкин, Кузя и даже Инна не сразу поверили в его смерть. Артиллерист уже лежал вытянувшийся, оцепеневший, а они все еще суетились вокруг него.

Тихо поплакав где-то в сторонке, Инна первая пришла в себя, сказала, что Сизова надо похоронить.

Не осознав еще до конца случившегося, принялись за дело.

Копали по очереди плоским штыком, тем самым, который Кузя нашел в первый день войны. Земля была мягкая, но, прошитая корнями трав и деревьев, поддавалась плохо, работа еле двигалась. Вот тут и пожалели, что шанцевый инструмент тогда в суматохе тревоги остался в казарме.

Отдыхали через каждые две-три минуты. Особенно Слободкину было трудно: удары отзывались нестерпимой болью в боку. Словно не в землю, а в самого себя он втыкал раз за разом плоский штык. Но Слободкин, закусив губы, долбил и долбил.

А Кузя окровавленными пальцами тем временем драл корни, и злость закипала в нем все больше.

— Неужели это когда-нибудь простится им? — с хрипом вырывалось из Кузиной груди — с каждым ударом штыка все сильней.

Он еще не знал тогда, что двадцать миллионов Сизовых придется схоронить России.

Когда могила была готова, Кузя поднес ко рту котелок. Алюминий дробно застучал по зубам.

К вечеру они перешли на другое место.

Было решено «оседлать» шоссе, бить врага всеми имеющимися средствами.

Всеми имеющимися средствами? Смешно и наивно звучали эти слова! Что они имели? Какие средства? Перед ними враг — на колесах, в броне, вооружен и нагл. У них — один штык, два автомата, никакого транспорта, на своих двоих ковыляют, подстреленные и измотанные. И все-таки — бить врага! Но как? Знали только одно: надо!

Первая боевая операция началась совершенно неожиданно.

Переползая через кювет, чтобы выбраться на шоссе и просмотреть его как следует в обе стороны, Кузя зацепился за длинный обрывок крученого стального троса и тут же вернулся в придорожные заросли.

— Я считаю, нам повезло. — Кузя покрутил над головой концом троса. Воздух загудел, будто рассекаемый пулей. — Перекинем через дорогу, натянем, закрепим как следует. А?

— И что же дальше?

— Дальше — ничего, собственно. Дальше — ждать.

— Ждать долго не придется, — поняв и одобрив идею друга, сказал Слободкин.

— Вот именно. Тут важно момент выбрать.

Когда Кузя начал вязать первый узел, руки его почему-то дрожали. И чем больше нервничал он, тем настойчивее выпрямлялся трос, никак не желавший лезть в петлю. Общими силами все-таки завязали.

— Ну а теперь, — сказал Кузя, — самое сложное — второй узел. Натянуть стрункой надо, и намертво.

Кузя выполз на шоссе, держа в руке свободный конец троса, огляделся и тихонько крикнул:

— Давай скорей, скорей! Попробуем, пока нет никого. Кое-как натянули.

— Теперь можно, — убежденно сказал Кузя.