— Что можно?
— Мотоциклы можно встречать.
Первыми, конечно, танки пошли.
Едва успели убрать трос и укрыться в кювете, как все вокруг заскрежетало, залязгало. Сплошная серо-зеленая масса в облаках бензина и пыли плыла перед глазами.
А тут еще комары! У них тоже хватка разбойничья: ни свет, ни дым им не помеха — накинулись, облепили, впились. И кто бы мог подумать, что хоботы у комаров железные? И с зазубринами еще! Да, да, с зазубринами! Вонзит и пилит, пилит, дьявол, пополам череп твой распилить готов. И гудит еще. Гудит так, будто гром гусениц перегудеть хочет. Приставит свою сирену к самым ушам, и танки куда-то уходят, словно с гудрона на дерн перепрыгнули, исчезли совсем. Может, и в самом деле конец чертовой колонне? Нет еще. Вылетел комар из ушной раковины, освободил там место для танкового грома и все снова.
Сколько длилось это? Час? Или два? Или три? Время остановилось. Только комары грызли и танки шли. Не сочтешь, не переждешь, столько их. А переждать надо. Дождались. К вечеру, когда уже смеркаться стало. Поглядели вслед уходящим танкам, отерли лица от комарья — кровь с потом пополам на рукавах зачернела. Уставились друг на друга — узнать не могут: прорези глаз сдавлены опухолями, еле-еле зрачок через них продирается.
Кузя выполз на середину шоссе, привстал сначала на корточки, затем и во весь рост. Огляделся.
— Натягивай! Должно же нам повезти все-таки. Или бога нет на этой земле?
Натянули. Затаились. Всю ночь караулили, до рассвета. И снова не повезло. Опять железо залязгало. Опять еле трос отвязать успели.
Уже новый вечер на землю сходил, когда танки отгрохотали.
Примерно через полчаса услышали вдалеке мотоциклетный стрекот.
— Натягивай! Живо!..
Натянули еще раз. Из-за поворота появились мотоциклисты. Они шли на большой скорости.
— Трое, — мгновенно среагировал Кузя.
Слободкин вскинул автомат и стал целиться. Руки не слушались, и он не видел ничего, кроме мушки, которая никак не желала совпадать с прорезью прицела.
В отчаянии он опустил автомат — немцы были уже совсем рядом. Он уставился почему-то в каску первого из них. В каску, которая, сорвавшись вдруг с головы срезанного тросом немца, загромыхала по асфальту. Только это он ясно и видел: каска, подпрыгивая, несколько мгновений металась по шоссе, как челнок, потом сорвалась в кювет.
Стало тихо.
— Ты жив? — услышал Слободкин над собой голос Кузи.
— Жив…
— А ты? — Он дотронулся до плеча уткнувшейся лицом в траву Инны.
— И что?…
— Уходить надо.
Они поднялись вслед за Кузей и направились в лес.
— А эти? — вдруг остановился Кузя. — Так бросать их нельзя, решительно заявил он.
— Что делать? — спросил Слободкин.
— Вернемся и уберем.
— Я не могу, — сказала Инна.
— Подождешь здесь.
— Я ждать не могу. Страшно одной.
— Тогда с нами, — решительно сказал Кузя.
Убитых немцев сволокли с дороги. Автоматы подобрали. Отвязали трос. А вот что делать с мотоциклами? Разбитые, перекореженные, тяжелые, они не поддавались обессилевшим от усталости и волнения рукам. Кузя и Слободкин не раз падали с ног, хватаясь за раны, пока наконец столкнули с Иининой помощью мотоциклы в кювет. Но когда отдышались, Кузя скомандовал:
— Замаскировать надо.
Наломали веток, забросали ими машины.
— Теперь вроде ничего, — сказал Кузя. — Потопали! Они заковыляли прочь от дороги. Прошли метров триста, не больше — Инна вдруг взмолилась;
— Я больше не могу.
— И я, — не то прохрипел, не то простонал Слободкин.
Кузя сам еле на ногах стоял, грузно опираясь на палку.
— Отдохнем. Заслужили, — страдальчески морщаясъ, согласился Кузя, потер ногу выше бинтов. — Теперь, не стыдно людям на глаза показаться.
Они заночевали там, где остановились. Только сон не приходил долго. Переволновались, перенервничали. Лежали молча друг подле друга.
Кузя первым обрел спокойствие:
— Надо было насчет жратвы у них поглядеть. У немцев-то. Слободкин громко сглотнул, ничего не ответил.
— А я есть не хочу совсем, — сказала Инна. — Как подумаю о еде, тошнит даже.
— Да перестаньте вы! — возмутился Слободкин. — До утра как-нибудь дотянем, а там видно будет.
— Ну вот и хорошо, — согласился Кузя. — А утром попробуем зайти в какую-нибудь деревню. Там и подхарчимся.
— Утром? — удивился Слободкин.
— Ну, сначала разведаем, понятное дело. Если немцев нет, войдем запросто и при свете.
— А если есть? — спросила Инна.
— Тогда дождемся ночи и войдем все равно.
— Опасно, — сказал Слободкин.
— Другого выхода нет, на ягодах далеко не уедешь. Опять замолкли, погрузившись каждый в свои мысли.
— Нет, вы разговаривайте, разговаривайте, мальчики, а то жутко как-то, — призналась Инна.
— В лесу бояться нечего, а в деревню мы со Слободкиным сходим.
— Нет, уж идти, так всем вместе. Я без вас в лесу не останусь.
Заснули только под утро. Но сон тот недолгим был и тревожным. Первой Инна проснулась, а может, и вовсе она не сомкнула глаз.
— Мальчики, нам не пора?
— Пора, — сказал Кузя и поглядел на небо. — Часов шесть уже, если не больше. — Кряхтя и постанывая, он начал подыматься. — Ну что делать будем? В деревню?
— В деревню.
— Только сперва я вам сделаю перевязка, — остановила их Инна, расстегивая медсумку.
Бинтов у нее уже мало осталось, медикаментов и того меньше, а раны у парней гноились. Инна старалась скрыть свое беспокойство, не умолкая говорила о чем-нибудь, пока перебинтовывала сначала Кузю, потом Слободкина.
Каждый из них молчал, не проронив ни стона, боясь, чтоб из-за его раны не задержались они тут. Скорее в путь!
Опять они подобрались к самому шоссе и пошли вдоль него, продираясь сквозь кусты, яростно отмахиваясь от комаров, проваливаясь по колено в болото. Шли долго, с частыми остановками. На шоссе было совершенно тихо.
— Спят еще, — решил Кузя.
— В деревне спят? — удивилась Инна.
— Не в деревне, а немцы. В деревне-то, поди, наработались.
— Да какая теперь работа, если немцы кругом, — сказал Слободкин. — Не представляю даже, что там может сейчас твориться.
Через некоторое время набрели на проселок, свернули на него. Сразу стало спокойней па душе: тут уж где-то совсем близко деревня. Вскоре и в самом деле на взгорке увидели несколько белых мазанок. Но, несмотря на утренний час, ни дымка над крышами, ни единого признака жизни не обнаружили.
Решили ночи не дожидаться. Огородами прокрались к ближнему сараю. Там было пусто. Из сарая, оглядевшись, подползли к крайней избе. Кузя приподнялся, заглянул в окно.
— Ни души.
Все трое поодиночке проникли в полуоткрытую дверь. На полу были разбросаны какие-то вещи, рыжий язычок лампады перед образами лизал темноту.
— Ничего не пойму, — развел руками Кузя, — куда все подевались? Эй! Есть кто-нибудь?
— Ой, лихо нам, лихо… — прохрипел с печи старческий голос.
— Кто тут? Хозяин, вставай, свои мы.
— Я не хозяин. — Из-за шторки показалось помятое, со всклоченной бородкой, бледное лицо старика. — Немец хозяин теперь. Ишь чего натворил. И добро все уволок, и людей распугал, и сказал: повесит на суку каждого, кто в колхозе. А мы все в колхозе. Ну, народ в лес и подался. Только я вот, убогий, один. А вы сами-то отколь?
— Солдаты мы, папаша.
— И девка солдат?
— Тоже с нами.
Старик свесился с печи, слезящимися глазами уставился на Инну.
— Сколько те лет-то?
— Восемнадцать.
Старик перекрестился.
— А мамка твоя где?
— В Гомеле.
— Голодные небось? Ребята промолчали.
— В огороде картошка. Копайте сами. Больше нечем угощать. Все обобрал, до последней крохи. Курей порезал. Копайте и уходите — шоссейка рядом, не ровен час опять набежит.
— А вы-то как же, папаша? Может, подать вам чего?
— К ночи старуха придет, она и подаст.
Он сбросил с печи мешок, на котором лежал.
