— Хорошая машина! — оценил Батя, отнимая от глаз бинокль. — Молодец.

— Э! Орлы! — крикнул из будки Микумин. — Вы жрать собираетесь?

— Идем-идем, — ответил капитан. — Пошли, мужики, — ехать пора, времени много.

Простая русская еда: шпроты, сало, хлеб да водка, дополнялась ломаной холодной курицей, солеными огурцами в полиэтиленовом пакете и банкой кабачковой икры, тоже замерзшей. Но что может быть вкуснее этого в поле, особенно если есть ещё и термос со сладким горячим чаем. Перекус — минутное, но очень важное дело! За это время нужно успеть выпить две бутылки. Легко!

— Боре побольше налейте, чтобы он в следующий раз, если вляпается, так чтобы навсегда, до весны примерз! — пошутил Вичик, и сам засмеялся над своей глупой шуткой.

— А Вичику вообще не наливайте — он от природы пьяный! — ответил за Бориса Батя. — Сколько его знаю — он всё веселится, когда другим не до смеха — рахит жизнерадостный! Молчал бы лучше, а то ведь точно сглазишь!

— Я о Борисе Семеновиче забочусь! — наклонив набок голову и всасывая огуречный рассол с откусанного огурца, пояснил Виктор. — Кто из вас о водителе позаботится, если не я? Посмотрите, как Борис Семенович промок, а ему ещё рулить.

— Ну и отдай ему свою долю!

— Не, — брызнуть на дорожку — это святое. А для Бориса Семеновича я вечером специально стопочку налью — под баньку.

— Да уж! Отмазываться ты научился, старый прапор. Красиво поёшь. Опыт, приобретенный на вещевых складах — великое дело! У тебя недостачи были?

— Никогда!

Так с прибаутками две бутылки, и стол опустели. Боря с капитаном ушли в кабину, машина закряхтела, дернулась и поползла на выруба.

Ермолай достал из кармана узкое кольцо лейкопластыря, оторвал короткую полоску и обмотал ей спусковой крючок.

— Это ещё зачем? — поинтересовался Олег.

— Палец примерзает на морозе. Сейчас стрелял, чувствовал, как железо «кусается».

— А приклад и цевье у тебя обмотано — они же не железные? Для маскировки?

— Уху. И сохраняется так лучше — всё равно же в машине нет-нет да о что-нибудь стукнешь. Логично?

— Грамотно.

Олегу позарез нужно было поговорить с Ерёмой на одну тему, он знал, что нужно подружиться, а значить, нужно поддерживать беседу. Ермолай это тоже понимал: «А, пусть».

Болото кончилось, машина пошла вверх по просеке.

— Так, парни, кто в загон — скидывайте маскхалаты — подъезжаем.

Загонщики стянули белые куртки, подтянули ремни на унтах, чтобы снег не забивался, завязали ушанки «по лыжному», глотнули из одной кружки по кругу горячего чая — погрели горло, и были готовы. Стоп машина. Щелкнув отошедшей обшивкой, дверь кунга открылась.

— Загонщики, ко мне.

Макарыч показал направление, объяснил, кто куда, захлопнул дверь будки, прыгнул обратно в кабину.

Хрустя снегом, темные фигуры пошли по узкой тропке в бок, а остальных закачало в машине по направлению к номерам.

На этот раз Ермолай встал на номер первым. Справа от него начиналась чаща, а слева вниз уходил косогор с редкими березами. Пол километра можно было простреливать не загадывая. Передернув затвор, Ерёма загнал патрон в патронник. Потом привычным движением отстегнул магазин, добавил в него ещё один патрон и вставил магазин на место. Щелкнув вертикальную риску на «400», — на всякий случай, — он достал из кармана тонкие матерчатые, китайские белые перчатки и надел их. Для тренировки повскидывал карабин к плечу, размялся, осмотрел в прицел сектор обстрела, остался доволен: нормально, выбегут — не промахнусь! И уже после сунул руки в теплые рукавицы: как только послышится гон, он сбросит рукавицы под ноги и останется в перчатках — так удобней и железо «не кусается». Притоптав снег, он взглянул, кто стоит справа.

На соседнем номере стоял Олег Кайгородцев. Он ждал, когда обернется Ермолай, и как только тот посмотрел в его сторону, махнул ему рукой. В ответ Ермолай поднял руку и кивнул головой — заметил.

Номер Олега был не самым удачным. Бурелом сухого кустарника и мелких сосенок начинался в двадцати метрах перед ним и был настолько густым, что рассмотреть, что там за буреломом не представлялось возможным. Это не совсем хорошо: во-первых, сектор обстрела с гулькин нос, а во-вторых, загонщиков не видно — пальнешь — ненароком зацепишь. Увидев номера, эти балбесы, как правило, замолкают, но в чащу они, скорее всего, не полезут — выйдут на соседний номер. Так что, видимо, обойдется, даже если они замолчат. Капитан решил, что номер будет здесь — ему видней, не поспоришь. Олег был уверен, что капитан его недолюбливает. Но почему? На службе в училище все шло нормально — по финансовой части замечаний не было. Да и какие могут быть замечания по работе, если бюджет расписан с начала года? Просто нужно вовремя выдать денежное довольствие, проплатить в срок отчисления и плату за коммуналку, что-то получить, что-то списать, что-то учесть и поставить на баланс — плевое дело — это же не коммерческая структура. Нарушений не было, а мелкие неточности — ну, у кого их нет? — на то и работа. Бухгалтера работу свою знали — старые тетки не первый год в финчасти. Про маленький бизнес на стороне никто знать не мог — зарегистрировано всё на других. То, что он коллекционирует купюры с номерами, состоящими из одной цифры — так это хобби у него ещё с советских времен, и эти купюры — его зарплата — никого не касается, как он распоряжается собственными деньгами. Однако Макарыч все равно его не любил.

Вообще-то, по правде говоря, у Олега был один недостаток, если это вообще можно недостатком назвать, к тому же он проявлялся исключительно во время отпуска:

Олег Юрьевич Кайгородцев любил быть с похмелья. Нет-нет, я не оговорился — он любил быть с похмелья, а не пить! Пить он не особо любил, точнее, даже, наверное, и не любил вовсе, хотя черт его знает! Но быть с похмелья он любил точно. Ему нравилось это ощущение не с самого начала, когда во рту вонь и сухо, когда болит голова и чешутся новые прыщики на шее, а гораздо позже, когда он оставался дома один и не шёл на работу. Она уходила, презренно или с сожалением (в зависимости от вчерашнего) посмотрев на него. Щелкал замок, он вставал, брел в ванную, чистил зубы, набирал в ванну воду с пеной и морской солью и прежде чем лечь в неё, надолго замыкался в туалете с журналом. Потом в полудрёме он отмокал в воде, после чего брился, влажно и как попало протирал наскоро шваброй пол, настежь открывал балкон, задернув дверь прозрачной шторой, чтобы не влетали мухи и птицы (плохая примета), ставил видеокассету с документальным фильмом о животных типа, «Живая природа» или «Дикая природа» и заваливался в чистую, уже остывшую постель. Немного повалявшись и, может быть даже, чуть-чуть вздремнув, он вставал, шёл на кухню, варил себе супчик из пакета, добавляя в него разбитое яйцо, мелко нарезанный лук, чуточку колбасы, помидорку, зелени, съедал всю кастрюльку и снова заваливался. Опять немного спал, просыпался, «лентяйкой» перематывал на то место, на котором заснул и продолжал дышать свежим воздухом и наслаждаться бездельем. В такие минут, в такие часы он точно хотел бросить курить и знал, что пить больше не будет, по крайней мере, месяц или два. «Как хорошо два месяца не пить…» — есть такие слова у группы Сплин, и почему-то именно они врезались ему в память, и он отлично представлял, как восстановится за это время его печень — орган, способный самовосстанавливаться и очищаться. По-правде говоря, его печень была не из лучших — он в двадцать лет перенес гепатит в приличной форме и теперь знал, что такое «больная печенюшка». Но он любил это ощущение свежести открытого балкона, этой мягкой кровати, этого безделья, когда другие на работе, а он валяется, и на всё забил — в такие минуты он был смел и готов ещё «тряхнуть стариной», хотя ему было-то всего-то тридцать с небольшим, и он был достаточно крепким малым среднего роста. Благодаря кассете он узнавал много нового из жизни животных, размышлял над этим, вновь засыпал, просыпался, варил ещё супу, ел и чувствовал, как восстанавливаются силы. Потом он очень хотел секса и надеялся, что она придет на обед. Она, как, правило, приходила, а к тому времени у него уже не пахло изо рта, и он с удовольствием исполнял свои желания. Потом засыпал, просыпался уже ближе к пяти, ополаскивался в душе. Организм был совсем готов и голова свежая, да так, что мир казался цветным и высоким. Тут ему всегда хотелось курить — первый признак, что всё — похмелье прошло. Он немного ломался, чтобы не начать, но потом с удовольствием закуривал. Мир падал сверху каким-то синим пластом, кружилась голова, во рту снова появлялась вонь, становилось неловко, что не сдержался и снова придется отмазываться перед самим собой и назначать новую дату, когда он точно бросит курить. Он открывал холодильник, доставал холодную бутылку пива, которых три принесла она в обед. Открывал её, наливал пиво в высокий, широкий стакан, выпивал сразу пол стакана, доливал остатки из бутылки, выпивал ещё половину, закуривал, садился на табуретку, упершись левой рукой о столешницу, а спиной о стену, курил, допивал пиво до конца, доставал ещё одну, хмелел, курил, пил, и когда она приходила с работы, он был уже в нормальном состоянии, за которое сам себя не любил, и поэтому не любил пить. В сумерки он спускался к ларьку, брал ещё четыре. К ночи выпивал и их, что-то попутно съедая из того, что она приготовила, смотрел телевизор, курил на балконе, замочив на завтра рубашку, просил её постирать, а сам уходил спать.