Франк. Значит, статс-секретарь навсегда…

Гиммлер. Сначала фюрер хотел послать в Прагу в качестве протектора обергруппенфюрера фон дем Баха. Он уверен, что тот стал бы действовать так же решительно, но еще грубее, чем Гейдрих. Фон дем Бах не побоялся бы окунуться в море крови. Это заставило бы чехов понять: застрелите одного, моментально появится другой, еще хуже. Но когда фюрер поделился со мной своими планами, я ему сразу же возразил, сказав, что при современной ситуации мы не можем обойтись без фон дем Баха на Востоке. И тогда выбор пал на генерала Далюге.

Франк. Не могу удержаться от вопроса: почему именно на него?

Гиммлер. Потому что он как раз сейчас в Праге…

Взгляд Гиммлера за стеклами пенсне становится вдруг холодным. Терпение, с которым эсэсовский маршал дискутировал о целесообразности решений фюрера со своим пражским подчиненным, исчерпано. Только теперь Франк начинает понимать, что он приехал хлопотать о заранее проигранном деле. Гиммлер лжет. Он утверждает, что фюрер решил все сам, не спросив его. А затем проговаривается, что они обсуждали с Гитлером кандидатуру преемника Гейдриха, они говорили о фон дем Бахе. А его, Франка, сразу же исключили из игры. Но почему же? Почему? Разве то, что он хорошо справляется с обязанностями статс-секретаря, может помешать ему стать протектором? Фон дем Бах, видите ли, устроил бы им такую же кровавую баню в Чехии, какую он учинил в Польше и на Украине. А что он, Франк, недостаточно надежен? Забыли они, что ли, кто организовал первые казни на первой территории, присоединенной к рейху? Кто проявил больше суровости к пражским студентам 17 ноября 1939 года? Протектор или статс-секретарь? Черт возьми, спросите в Праге. В каждом кабаке вы услышите, что единственное человеческое в Карле Германе Франке — это его стеклянный глаз. А теперь, видите ли, и Гиммлер сомневается в способности группенфюрера СС Франка действовать в протекторате без всякого снисхождения. Чехи дорого заплатят за это.

Гиммлер. Хочу верить, что вы согласны с принятым решением.

Франк. Рейхсфюрер, я говорю вам совершенно откровенно и без преувеличений, что считаю себя лично ответственным за проведение политической линии нашего вождя и СС в протекторате.

Гиммлер. Значит, все в порядке, Франк. А ваши опасения, касающиеся сотрудничества с новым исполняющим обязанности имперского протектора, я хочу рассеять. Я самолично дам Далюге инструкции насчет того, что будет делать он, а что вы. Да я и сам приеду в воскресенье или в понедельник в Прагу и лично во всем разберусь.

Франк. Благодарю вас, рейхсфюрер.

Гиммлер. Ну, а как себя чувствует Гейдрих?

Только теперь вспоминает он о том, кто как раз в эту минуту пришел в сознание после наркотического сна в пражской больнице. Прошло всего 24 часа после взрыва бомбы. Медведь корчится, но еще жив, а шкуру его уже поделили.

«После того как я доложил рейхсфюреру Гиммлеру о состоянии здоровья обергруппенфюрера, речь зашла о его заслугах. Мою позитивную оценку рейхсфюрер поддержал, заметив, что он считает Гейдриха выдающимся, единственным в своем роде политическим деятелем. При последних словах рейхсфюрера зазвенел гонг, означавший приглашение к обеду. Мы направились к блоку, где находится столовая главной ставки. По дороге я увидел самого фюрера. Он выходил из блока фельдмаршала Кейтеля в сопровождении других маршалов и генералов».

Фюрер останавливается, оглушенный щелканьем каблуков и криком: «Хайль Гитлер!» На миг застывает весь паноптикум. Моментальный снимок, который придворный фотограф фюрера профессор Гофман обозначил бы «Перед блоком № 18».

Гитлер — выставивший ногу вперед, слегка сгорбленный. Руки ищут на плаще пояс, которого нет на нем. Его блуждающие глаза наполовину прикрывает козырек фуражки, надвинутой на лоб. Узкая полоска усов, как бы продолжающих губы, которые все время произносят: «А!», даже когда он молчит. Он — воплощение раздраженного неудовольствия.

На расстоянии шага позади фюрера стоит застывший генерал-полковник Гальдер, начальник генерального штаба, в старомодном пенсне и (по мнению Гитлера) со старомодными представлениями о стратегии.

Фельдмаршалы Кейтель и фон Бок с двух сторон выглядывают из-за спины Гитлера, как будто подсказывают ему при карточной игре.

В толпе — генерал танковых войск Рундштедт, командующий армейской группой фон Клейст и многие другие позолоченные воротники и лампасы. В фокус уверенно проталкивается и начальник оперативного отделения, молодой генерал-майор Хойзингер.

Короткая экспозиция не позволит отретушировать снимок. Поэтому имперский фотограф Гофман наверняка уничтожил бы эту пластинку, чтобы никто не мог заметить ту напряженную атмосферу, которую она запечатлела. Сегодняшнее обсуждение ситуации над картами генерального штаба кончилось плохо. С тех пор как Гитлер прогнал фельдмаршала фон Браухича и взял в свои руки верховное командование, в блоке № 18 господствует нервозность. План «Барбаросса» хромает на обе ноги, и положение на фронте уже вышло за пределы понятия «planmassig»[59]. Объявленное Гитлером весеннее наступление 220 пехотных и 30 танковых дивизий приостановилось, 3 миллиона пар ног в сапогах топчутся на месте от Финляндии до Крыма. Неожиданный контрудар советских войск под Харьковом поставил блок № 18 перед необходимостью принимать тягостные решения.

Многие генералы из высшего командования начинают понимать, что если темп и наступательная способность войск будут утрачены, а стратегические цели не будут достигнуты, то война проиграна.

Еще недавно Гитлер фантазировал на тему о том, что большое весеннее наступление окончательно выведет из игры военную мощь Советского Союза. Тогда он сразу же бросит вермахт на Англию.

Начальник штаба Гальдер понимает риск этого решительного шага. Профессиональный стратег, он не очень-то доверяет «предвидению» фюрера. И он не единственный в главном штабе, кто без энтузиазма оценивает полководческие способности ефрейтора, произведшего себя в главнокомандующие. Поэтому Гальдер советует оставаться в обороне, пока на всех пяти участках фронта не завершится основательная подготовка и не будут подтянуты резервы. В этом он чрезвычайно педантичен. Сегодня он недвусмысленно дал понять, что сомневается в целесообразности «клина» в донецких степях.

Кейтель ответил очень раздраженно. Напротив, следует немедленно проникнуть на Дон. И оттуда двинуться в двух главных стратегических направлениях, понимаемых как оперативное целое: на север — через Курск на Москву и на юг — к Волге.

Едва только Гитлер услышал о Москве, им овладел истерический приступ ярости. Он сварливо напомнил генералам, что они обещали ему еще к прошлогоднему 7 ноября парад на Красной площади. Потом они перенесли эту дату на 1 мая 1942 года и снова не сдержали своего обещания. Он назвал генеральный штаб сборищем узкогрудых ничтожеств. Гитлер стучал кулаком по столу и кричал: «В этой войне возможна или победа, или гибель. Если немецкий народ не сможет одержать победу над врагом, он проявит свою биологическую неполноценность и заслуживает гибели».

Потом в блоке № 18 шепотом передавали друг другу, что у фюрера был снова «бурный творческий момент». Генералитет не знает еще то, что известно (разумеется, под строгой присягой «Секретные государственные дела») только четырем людям в рейхе: Гиммлеру, рейхсминистру здравоохранения Конти, профессору де Кринису из берлинской клиники Шарите и личному врачу Гитлера фюреру СС д-ру Штумпеггеру. Эти «бурные творческие моменты» не что иное, как признаки все более обостряющейся болезни. Это тяжелая болезнь, которую открыл в начале прошлого столетия английский хирург Джеймс Паркинсон и которая с тех пор носит название «болезни Паркинсона». Словом, у Гитлера тяжелая наследственность. И мозг номер один в этом бетонированном черепе — это мозг постепенно вырождающийся. Через два года генералитет попытается совершить покушение на этого безумца. И тогда выяснится, что, прибегнув к помощи бомбы, чешский ротмистр проявил больше отваги, чем немецкий полковник.