Овнан стоял неподвижно, сложив руки на груди, не сводя глаз со жрицы, с ее сверкавших глаз. Волнуясь, слушал он ее странный голос и говорил себе: «Если эта женщина только актриса, то она хорошо играет свою роль, я даже среди греческих актрис не видел таких. Если то, что она говорит, правда, то горе нам, горе армянскому народу. Но чем может доказать эта необыкновенная пророчица верность своих предсказаний?»

Между тем, жрица, склонив голову на грудь, казалось, была погружена в глубокий сон. Свирели продолжали свою грустную песню. Вдруг жрица вздрогнула, подножник под ней покачнулся, глаза ее раскрылись, сверкнули гневом, и, указывая на Овнана пальцем, она воскликнула:

– Ты хочешь доказательства, выслушай же, о чем мне поведала Артемида21, чье прошлое перед моими глазами. Я вижу тебя прекрасным юношей, едва достигшим зрелости, горячим, как огонь, с сердцем, охваченным любовью, как луна нимбом. Но какая глупость, о горец, о бедный селянин из Хута, на кого ты поднимаешь взоры, на что надеешься? Ты осмеливаешься раскрыть свое пламенное сердце перед девушкой, увенчанной княжеской короной?

При последних словах Овнан вздрогнул, словно ужаленный змеей, и посмотрел на невидимую дверь.

– Куда ты смотришь, куда ты хочешь бежать? – продолжала жрица. – Ты хотел доказательств? Так вспомни прекрасные лунные ночи той весной, сад, благоухающий розами, куда трепетно входил ты с маленьким ключом в руках, первую ночь любви, с которой не сравнится ничто на свете, когда ты впервые услышал от любимой слово «люблю», ставшее для тебя причиной стольких бед и страданий. Да, первую ночь, когда ты, слуга, горец, поселянин, осмелился опуститься на колени перед юной княжной и поцеловать ей руку. Но годы счастья быстро умчались. Княжну, укрытую покрывалом, отправили на запад, к греческой границе, замаливать свои грехи, а тебя, избитого и закованного в цепи, – на восток, в один из монастырей, каяться в своем тяжком преступлении, в том, что ты не различил глубокой пропасти, отделяющей азата от аназата22, знатного от незнатного, нахарара от поселянина, богача от бедняка. Да, за то, что ты осмелился полюбить девушку, на которой ты не заметил княжеской короны. Ты проник в ее благородное сердце и забыл, кто ты. Жалкий червь, ты пожелал подняться, как орел, к солнцу. Вот о чем ты думал все эти годы, когда, заключенный в монастырь, мечтал только о том, чтобы вырваться на волю и узнать, что стало с богиней твоего сердца.

Все, кто был в храме, не сводили с них глаз.

Женщина эта была высшим существом, слова ее, как стрелы, вонзались в несчастного горца, они бередили старые раны его сердца. Этот человек, тело которого было покрыто боевыми шрамами, стоически переносивший сильную боль, не издававший при этом ни стона, сейчас глухо стонал и был покрыт холодным потом. Он стоял неподвижно, затаив дыхание. Воспоминания о первой, пламенной любви, казавшиеся ему угасшими, ибо много бурь пронеслось над его головой, разгорелись от чужого дыхания и заискрились из-под пепла. Он хотел крикнуть, спросить, где и что будет с богиней его сердца, но голос не подчинялся ему. Он, казалось, онемел и не в силах был вымолвить слова. Жрица, читающая его сердечную тайну и заметившая его волнение, вновь заговорила: «Ты хочешь знать, о чем думает та, что создана была для тебя природой и которую разлучил с тобой человеческий неправедный закон, будь спокоен. Настанет день и, возможно, он близок, когда ты еще раз увидишь ее, еще раз со слезами падешь к ее ногам. Но тебе еще предстоит действовать, ты должен стать примером, должен доказать миру, что армянский народ не жалок, что ему присущи добродетели, которыми гордятся те, кто кичится именами своих предков. Иди, пред тобой открыто великое – поприще, грядущие бедствия будут ужасными, крепись, ибо близок день, когда будут трещать щиты, ломаться копья и мечи. Иди, воин народный, и да помогут тебе силы небесные!»

Облако благоуханий вновь окутало треножник, светильники погасли, и Овнан, лишь слегка ободренный последними словами жрицы, ощупью стал искать во мраке выход. Кто-то взял ею за руку.

– Следуй за мной, Овнан, – сказал знакомый голос.

И они зашагали во мраке по той же дороге, которой пришли. Старый жрец довел его до выхода из пещеры. Наступило утро, и все вокруг было освещено солнцем.

– Иди, сын мой Овнан, и да помогут тебе силы небесные, – сказал старец и скрылся во мраке пещеры. А Овнан, обессиленный, пройдя немного, очнулся и узнал развалины Аштишата23.

Древняя языческая вера, исчезнувшая с лица армянской земли 550 лет тому назад, казалось, еще жила невидимая под землей.

Оставим Овнана у могилы Саака Великого, среди руин Аштишата, в глубоком раздумье о родине, о собственной судьбе, в поисках пути, по которому надо ему идти, и вернемся к князю Гургену Арцруни, к чудесному витязю того времени и, как ни удивительно, пока неизвестного никому.

Князь Гурген, волею судеб отпрыск двух благородных фамилий (со стороны матери он происходил из рода Мамиконянов), делал им честь своими личными качествами. В беседе с Овнаном он не смог, скорее не захотел ему ответить, когда тот бросил тяжкие обвинения потомкам нахараров.

Отъехав от Муша, Гурген еще долго возвращался мысленно к тому, что говорил этот простой человек из народа. Посредине слова Овнана еще звучали в его ушах.

«Нет, это не простой человек, – думал о нем Гурген, – и он имеет право быть нами недовольным… А мы, разве мы не имеем права роптать? Есть ли князь, который не подвергался удару меча, измене, козням, ограблению со стороны такого же, как сам, азата? Разве мой отец не погиб от руки своего же родича Арцруни, и все мое наследство не перешло к ним? Кому же мне тогда жаловаться? Вот уже восемь лет, как я скитаюсь по свету, покинув свой родной Васпуракан. И что я видел за это время? Повсюду тот же звероподобный человек, злой, льстивый, завистливый, безжалостный, чванливый в удаче, подлый в беде, словом, не человек, а жалкое животное.

Видел я недавно с парапета Манвела Мамиконяна, бежавшего от греческого императора, жизнь которому когда-то он спас. Он бежал к его врагам, чтобы спасти свою жизнь.

Вот я, прямой потомок Арцруни и Мамиконянов, я, Гурген, сын Апупелча, благородный князь, вступаю на землю своих предков как пленник, как раб, и негде мне преклонить своей головы. Все мое состояние, мое богатство – вот этот конь и этот меч… И, может быть, еще та, которая ждет меня… Мое единственное благо, единственное сокровище, моя жизнь – ты моя Эхинэ!.. Да, я счастливее, чем Ашот, я не променяю свою Эхинэ на великолепный трон князей Арцруни!.. Свою небольшую крепость Тортум с ее прекрасным озером и журчанием рек, с ее чудесными садами я не променяю на могучую Ванскую крепость Васпуракана, на Ванское озеро, на острова и густые леса. Вместо того, чтобы бороться с мятежами нахараров, искать выхода среди тысяч заговоров, быть всегда начеку, чтобы избежать безжалостных арабских мечей, коварства и обмана, я буду жить среди крестьян своего бедного Тортума, моих простодушных греков, которые не смогут обмануть тебя, если ты не глупее их. Да, с моей Эхинэ везде можно быть счастливым. Я сказал ей перед отъездом из родного края: „Или я погибну, или вернусь, чтобы тебя, княжну Рштуни, взять в мою небольшую область, где без горя и забот мы можем преклонить свои обездоленные головы вдали от наших знатных родичей, не пожалевших самых подлых средств: убийства, заговоров, ложных показаний, – чтобы расхитить наследие двух сирот!..

Великий князь Ашот при нашем последнем свидании, когда я просил его вернуть мое отцовское наследство, сказал:

– Я хорошо знаю, что мой дед поступил несправедливо и жестоко, убив твоего отца и захватив его земли, но если каждый нахарар вернет настоящему владельцу захваченные им земли, то у него не останется и небольшого поля с жалкой хижиной. Ты молод и родовит, храбр и силен, послужи мне верой и правдой, и я тебя вознагражу. У тебя будет свой дом, земля, сады. Если же я останусь доволен тобой, то сделаю тебя владельцем замка и сел. Но если ты еще раз заговоришь об отцовском наследии и о совершенном злодеянии, знай, что я не прощу тебе этого. Тогда берегись!..