— Это мне известно. Мне известно также и то, что я твоя жена, которая думает о твоей безопасности и чести, а также о безопасности и будущем нашего сына, Перикла-младшего.

Перикл на это ничего не сказал.

   — Ты будешь на вечеринке в честь возвращения Алкивиада? — спросила его Аспасия.

   — Кто придёт? — в свою очередь спросил Перикл.

   — Алкивиад, конечно, — Аспасия стала загибать пальцы на руке, — Сократ, Фидий, Мнесикл, Софокл, Калликрат, стратег Фукидид, Гиппократ, Геродот, который вернулся из Фурий. — Теперь она загибала уже пальцы на другой руке.

   — Лисикл, — подсказал Перикл, усмехнувшись.

   — Да, Лисикл. Тебе это не нравится?

   — Мне это не нравится, — подтвердил Перикл.

   — Почему? Потому что он молод, красив и берёт у меня уроки?

   — Да.

   — Молодость пройдёт, красота увянет, а хороший оратор и друг останется. Он нам понадобится. Как Сократ, как Фидий, как Геродот и Гиппократ, как Софокл...

   — Ладно, я приду на вечеринку, — ответил со вздохом Перикл. — Но при этом я хотел бы, чтобы вопросы, связанные с предстоящей войной, не обсуждались.

   — Хорошо, я остановлю всякого, кто попытается заговорить о войне, — пообещала Аспасия.

За долгие месяцы, что он провёл под Потидеей на Халкидике, Сократ так стосковался по друзьям, по Аспасии и по её дому, что пришёл первым, не дождавшись назначенного часа, когда в экседре, обращённой к саду, где были уже поставлены ложа и столы для гостей, ещё никого не было, кроме Эвангела, который давал указания слугам, что и куда поставить, что и куда положить.

— Говорят, что на Халкидике так холодно, что там лежит, не тая, снег, а ты будто бы простоял на этом снегу босым несколько часов, пока тебе не раздобыли обувь, которую ты потерял, убегая от врагов, — сказал Сократу Эвангел, посмеиваясь, — с Сократом он мог так шутить и потому, что знал его давно, и потому, что был слугой Перикла, самого великого человека в Афинах, и потому, что был богаче Сократа во много раз, хотя являлся всего лишь слугой, и просто потому, что любил Сократа, который, кажется, питал к нему такие же чувства.

   — Да, — ответил Сократ, присаживаясь на ложе, которое указал ему Эвангел. — Стоял на снегу. Несколько часов. На посту. Но не потому, что у меня не было обуви. А потому что много выпил, был очень горяч от выпитого, не чувствовал холода, снег подо мной растаял, как от горящих углей, шипел, а про обувь я забыл всё из-за того же вина. Вино спасает от холода, — сказал Сократ. — Избавляет от простуды.

   — И, кажется, от ума, — добавил Эвангел.

   — А ты налей мне вина, проверим, — предложил Эвангелу Сократ. — Поставим такой эксперимент. А то мне скучно от моего ума: все серьёзные и серьёзные мысли, скучные, а хочется лёгких и весёлых.

Эвангел налил чашу вина и подал её Сократу.

   — Не стоило так рано приходить, — сказал он Сократу. — До назначенного времени ещё целый час.

   — Скажи это кому-нибудь другому, — ответил Сократ.

   — Кому?

   — А вот этому человеку, — указал он на появившегося Лисикла.

   — А, этому! — махнул рукой Эвангел. — Этот и не уходил. Едва рассветёт, как он уже здесь. И целый день торчит, будто тут живёт.

   — Здравствуй, Сократ, — сказал Лисикл, усаживаясь рядом с Сократом и похлопав его по плечу. — Рад тебя видеть живым и здоровым.

   — Здоровым я буду, когда выпью это вино, — ответил Сократ, поднося чашу к губам. — Не отвлекай меня, — попросил он и жадно выпил вино.

   — Так пьют под Потидеей? — спросил с насмешкой Лисикл.

   — Так пьют под хорошую закуску, — ответил Сократ и потянулся за яблоком — фрукты, орехи и сыр уже были на столиках.

   — Сейчас тебе расхочется закусывать, — сказал Лисикл. — Сейчас я сообщу тебе такую новость, которая посильнее всякой закуски и всякого вина.

   — Боги покинули Олимп и поселились во дворе твоего дома? Только эта новость могла бы заменить мне чашу вина, да и то лишь одну. Говори, что у тебя там за новость?

   — Фидия арестовали, — ответил Лисикл. — Менон написал на него жалобу архонтам, обвинил его в краже золота, которое отпускалось ему из казны для одеяния Афины, и в святотатстве: он сделал лицо Афины похожим на лицо Аспасии, а на щите богини изобразил себя и Перикла. Жалоба Менона выставлена в портике архонта-царя, я видел её собственными глазами. Если не веришь мне, пойди и посмотри.

   — Ты сказал уже об этом Аспасии? — спросил Сократ, кладя яблоко обратно в деревянное блюдо. — А Перикл знает?

   — Я боюсь сказать об этом Аспасии: кто первым сообщает дурную весть, того перестают любить. Перикл, наверное, тоже не знает. Но и ему я не скажу об этом: он и без того смотрит на меня косо.

   — Менон — это кто? Тот самый, что был помощником Фидия?

   — Тот самый, — утвердительно покивал головой Лисикл. — Так что пирушки сегодня, наверное, не будет, а жаль — давно не собирались.

Пришёл Софокл, заглянул в экседру, увидел Сократа и Лисикла, сказал:

   — Пойду мыть ноги. Целый день сегодня ходил по разным святилищам, проверял сокровищницы — получил такое поручение от стратегов. Ноги черны от пыли и гудят.

   — О чём же они гудят? Не о том ли, что арестовали Фидия? — спросил Лисикл: не решаясь сообщить эту новость Аспасии и Периклу, он готов был поделиться ею не только со всяким встречным, но и с каждым придорожным камнем. Софоклу он рассказал об аресте Фидия и жалобе Менона едва ли не с радостью.

   — Арестован?! Что он совершил?

   — Менон обвинил его перед архонтами в краже золота, которое ты ему отпускал на облачение Афины Парфенос!

   — Вздор! — сказал Софокл. — Всё облачение Афины — съёмное. Его всегда можно снять и взвесить.

   — Я тоже так сказал, когда прочёл жалобу Менона в портике царя. Но там были большие знатоки дела, которые сказали, что Фидий мог украсть золото, подмешав в то, что ты отпустил ему из казны, всякие добавки — медь, олово, всякие камни и соли. При плавке. Когда он добивался, чтобы золото было разных цветов и оттенков. Ведь делал же он это — переплавлял, правда? Как в одно вино добавляют другое, в дорогое — дешёвое. Иногда же просто воду добавляют. Ты понял, Софокл?

   — А если допустить, что я отпускал ему золото уже с добавками? Какое я ему отпускал, такое он и плавил, и ковал, делая из него облачение для богини. Никто не докажет, что было не так.

   — Придётся раздевать нашу богиню и взвешивать её одежды — это первое. Придётся доказывать, что золото не подменено сплавами — это второе. А камни! — хлопнул себя по лбу Лисикл. — Совсем забыл про драгоценные камни! Говорят, что он и камни раздавал всяким красоткам. — При этих словах Лисикл испуганно огляделся, подумав, должно быть, о том, что его могла услышать неожиданно вошедшая Аспасия, одна из красоток, о которых он сказал, но тут же успокоился, увидев, что страх его был напрасным — Аспасии в экседре не было, — и продолжил: — И слоновую кость придётся взвешивать, и серебро, и медь, и красное дерево, и жемчуга... А чтобы всё это снять с богини и взвесить, нужно постановление Экклесии. Все Афины скоро узнают, что Фидий — вор. Но и это не всё. — Лисикл причмокнул от удовольствия, какое ему доставлял этот рассказ про жалобу на Фидия. — Менон обвинил Фидия ещё и в кощунстве! На щите Афины — лица самого Фидия и Перикла, а лицо богини — это лицо, — Лисикл перешёл на шёпот, — это лицо Аспасии!

   — Ты как будто радуешься всему этому? — спросил Софокл, насупившись. — Прямо пляшешь от радости.

   — Ты что? Я волнуюсь. Такое для всех несчастье, — начал было оправдываться Лисикл, но тут в дверях, ведущих из гинекея в экседру, появилась в сопровождении служанок Аспасия.

   — Какое несчастье? — спросила она, услышав последнее слово Лисикла. — Ну, Лисикл! Какое несчастье?

Лисикл побледнел и прижал ладонь ко рту: получалось так, что всё-таки он должен будет сообщить Аспасии дурную весть. Он с мольбой посмотрел на Сократа, затем на Софокла, которые могли бы ему сейчас помочь — ответить на вопрос Аспасии вместо него. Выручил его Сократ. Правда, рассказывая Аспасии о жалобе Менона, он не забыл сказать о том, что услышал о ней от Лисикла.