— Теперь — да, — ответил Перикл. — Через семь дней состоится амфидромия, обход вокруг домашнего очага, тогда же мы объявим имя сына и пригласим гостей. Теперь же я буду занят, ни с кем не стану встречаться для выслушивания поздравлений. В Афинах, ты знаешь, объявлен траур, мы будем хоронить павших на Самосе.

   — Это дурная примета, когда младенец рождается в день траура, — тайно делилась с Перикловыми слугами повитуха Гермоксена. — Ребёнок не будет долго жить.

Слуги донесли Периклу, о чём им наболтала Гермоксена.

   — Гермоксену из дома гнать, — приказал Перикл. — А того, кто передаст её слова Аспасии, я задушу собственными руками, — пригрозил он.

О дурной примете Аспасия узнала уже на другой день: послала за Гермоксеной служанку, которая ничего не знала о приказе Перикла, а та передала ей, что Гермоксена не придёт, потому что Перикл повелел слугам прогнать её за глупое предсказание, которое само сорвалось с губ, потому что Гермоксена на радостях выпила вина и опьянела.

   — Правда ли, что ты велел прогнать Гермоксену за глупое предсказание? — спросила Аспасия мужа, когда он пришёл к ней.

   — Правда, — не стал отрицать Перикл.

   — Помнишь, чему учил тебя наш несчастный Анаксагор?

   — Чему?

   — Он учил не верить глупым приметам, потому что связь между событиями устанавливается по присущим им законам, а не по произволу невежественных гадателей.

   — Да, я это помню.

   — Вели пожурить Гермоксену и вернуть её — я нуждаюсь в её советах. Поход займёт много времени. В твоё отсутствие враги поднимут голову и постараются тебе навредить. Добейся изгнания Фукидида и поражения его партии.

   — Тебя всё ещё беспокоит Фукидид? Забудь о нём — я избран стратегом на новый срок вот уже в который раз — афиняне верят мне. Все козни Фукидида напрасны, афиняне не предадут демократию.

   — Но когда тебя не будет в Афинах, когда ты будешь далеко... Мне говорили, что огни в Фукидидовых гетериях горят все ночи напролёт. Значит, твои противники о чём-то договариваются там.

   — Они всего лишь болтуны. Надо делать дело. Афиняне видят, что делом занимаются не Фукидид и его сторонники, а мы. Мы одерживаем победы, мы упрочили мир, мы строим храмы, святилища и театры... На следующую Экклесию я выношу решение о строительстве Одеона и Пропилей Акрополя. Афиняне получают деньги из казны, забыв о том, что такое нужда. У нас самый могучий флот, мужество в бою стало признаком афинского гражданина...

   — Ты раздражён? — остановила Перикла Аспасия: раздражение сквозило в каждом слове Перикла. Аспасия впервые увидела, что её советы, её желание быть Периклу первой помощницей в государственных делах вызывает в нём недовольство.

   — Да, я раздражён, — ответил Перикл, пожалев о том, что позволил себе интонации, которые насторожили и, может быть, даже обидели Аспасию. — Я раздражён тем, — стал он неуклюже оправдываться, — что ты думаешь о Фукидиде, волнуешься из-за пустяков, тогда как должна думать о нашем сыне. От дурных и напрасных волнений, я слышал, у женщин пропадает молоко. Думай о приятном, о счастливом разрешении от бремени, о нашем мальчике.

Каждая фила поставила свою чёрную палатку на Агоре, так как ни одну филу не минуло несчастье в войне с Самосом, каждая фила оплакивала своих воинов, погибших на далёком острове. В каждой палатке стоял большой кипарисовый гроб с прахом героев. Три дня афиняне прощались со своими великим мертвецами, принося к их гробам жертвы. На четвёртый день одиннадцать повозок двинулись к Керамику за Дипилонские ворота: десять повозок везли гробы, принадлежащие десяти афинским филам, на одиннадцатой повозке стоял пустой гроб, как бы предназначенный для останков тех воинов, которых не удалось найти, — одни утонули в море, в Самосской бухте, другие сгорели на пожарах, на третьих обрушились крепостные стены, из-под которых их не удалось достать. Прах воинов остался на Самосе, но память о них здесь, она витает над пустым одиннадцатым гробом.

На кладбище соорудили помост и кафедру для Перикла, откуда он должен был произнести эпитафий.

Гробы опустили в общую могилу, засыпали её под прощальные вопли женщин и звуки флейт и забросали цветами. Людей вокруг могилы собралось больше, чем на Экклесию — пришли не только мужчины, граждане Афин, но и метэки, гости Афин, юноши, которым ещё не исполнилось восемнадцать, эфебы и женщины, очень много женщин, повязав голову чёрным платком, — матери, жёны, родственницы погибших.

Когда могила предстала перед собравшимися горой цветов и умолкли флейты, Перикл поднялся к кафедре на высокий помост, где его могли видеть и слышать все, сгрудившиеся за могилой перед помостом.

   — Ветер утих, не шумят листвой деревья, и птицы замолкли, — сказал Перикл. — Это время тишины. — Несколько минут он молчал, склонив на грудь голову, потом медленно поднял руку, чтобы люди обратили к нему взоры, и сказал: — Друзья, афиняне, граждане. Воздадим должное богам и Солону, установившим обычай погребать воинов в государственной гробнице и провожать их речью. Но речь над могилою — не самая главная почесть, оказываемая нами павшим героям. Предпочтительнее за героическую доблесть, проявленную на деле, воздавать почести делом. Именно об этом я намерен произнести речь — о том, как мы оправдываем нашими делами ратные подвиги погибших воинов.

Начну прежде всего с предков[8]. Ведь и справедливость и пристойность велят нам в этих обстоятельствах воздать дань их памяти. Наши предки всегда неизменно обитали в этой стране и, передавая её от поколения к поколению, своей доблестью сохранили её свободу до нашего времени. И если они достойны похвалы, то ещё более достойны её отцы наши, которые, умножив наследие предков своими трудами, создали столь великую державу, какой мы владеем, и оставили её нам, ныне живущему поколению. И ещё больше укрепили её могущество мы сами, достигшие зрелого возраста. Мы сделали наш город совершенно самостоятельным, снабдив его всем необходимым как на случай войны, так и в мирное время. Военные подвиги, которые и мы, и наши отцы совершим, завоёвывая различные земли или стойко обороняясь в войнах с варварами или эллинами, общеизвестны, и я не стану о них распространяться. — Тут он пропустил огромный кусок речи, написанный с помощью вернувшегося из Лампсака Геродота, великого знатока истории всех войн. Решение сократить эпитафий Перикл принял в тот самый момент, когда сказал об этом. Решение неожиданное и, быть может, неоправданное. Аспасия, во всяком случае, не одобрит его, подумал он, и стал искать глазами жену. Конечно же не нашёл: повязав голову чёрным платком, Аспасия стала похожа на всех других скорбящих женщин.

— Но прежде чем начать хвалу павшим, — продолжал Перикл, — которых мы здесь погребаем, хочу сказать о строе нашего города, о тех наших установлениях в образе жизни, которые и привели его к нынешнему величию. — Здесь Перикл, составляя речь, обошёлся без чьей-либо помощи, ибо государственный строй нынешних Афин — это он сам, это его воплощённое представление о наилучшем устройстве государства. — Полагаю, что и сегодня уместно вспомнить это, и всем собравшимся здесь гражданам и чужеземцам будет полезно об этом услышать, — добавил он от себя и снова обратился к заготовленной речи: — Для нашего государственного устройства мы не взяли за образец никаких чужеземных установлений. Напротив, мы скорее сами являем пример другим, нежели в чём-нибудь подражаем кому-либо. И так как у нас городом управляет не горсть людей, а большинство народа, то наш государственный строй называется народоправством. В частных делах все пользуются одинаковыми правами по законам. Что же до государственных, то на почётные государственные должности выдвигают каждого по достоинству, поскольку он чем-нибудь отличился не в силу принадлежности к определённому сословию, но из-за личной доблести. Бедность и тёмное происхождение или низкое общественное положение не мешают человеку занять почётную должность, если он способен оказать услуги государству. В нашем государстве мы живём свободно и в повседневной жизни избегаем взаимных подозрений: мы не питаем неприязни к соседу, если он в своём поведении следует личным склонностям, и не высказываем ему хотя бы безвредной, но тягостно воспринимаемой досады. — Говоря это, Перикл заметил, как повеселели лица граждан, ибо он сказал нечто весёлое, похвалил их за то, за что не стоило хвалить: ведь и сутяжники они знатные, и доносчиков среди них тьма, и желание совать нос в чужие дела неистребимо. Но он так написал и так произнёс, не без пользы для афинян разумеется, — они получили упрёк там, где упрёка не было, на словах конечно, а совесть подсказала им: стыдно сутяжничать и доносить, стыдно не соответствовать тому, что сказал о них с похвалой Перикл. — Терпимые в частных взаимоотношениях, мы в общественной жизни не нарушаем законов, главным образом из уважения к ним, и повинуемся властям и законам, в особенности установленным в защиту обижаемых, а также законам неписаным, обычаям, нарушение которых все считают постыдным. — Тут было сказано больше правды, чем в предыдущем утверждении, хотя и тут афиняне не могут служить для других чистым образцом — и законы они нарушают, и обычаи, и стыд их при этом не всегда мучает. Стыдятся, когда уличены, а когда не уличены в нарушении закона, о стыде не вспоминают.