Перикл выслушал Аспасию с печальной улыбкой:

   — Разумеется, я всё это могу сделать, но надо ли? Этим я только уроню себя в глазах афинян, поскольку сам же нарушу правила, которые постоянно отстаиваю, защищая от посягательств других. Фесмофетам запрещено заранее объявлять, когда и в какой филе состоится суд, кто будет председательствовать на нём, кто определён в качестве свидетелей защиты и обвинения, а жалобщики не обязаны открывать кому бы то ни было имена своих логографов.

   — Я не подумала об этом, — извинилась Аспасия. — Я стала рассуждать как рядовая афинянка, а не как жена Перикла, вождя демоса. Но если всё это сделать тайно, через кого-то другого?

   — Тайна рано или поздно обнаруживается.

   — Ты очень осторожен, Перикл, — сказала Аспасия не без осуждения.

   — Я всегда должен оставаться Периклом, — ответил он ей на это. — Я сам избрал для себя этот путь. Всякий иной путь привёл бы меня к тирании или к поражению.

   — Но Анаксагор — твой учитель, твой советник, твой друг. Следовало бы помочь ему. И самим себе — ты сам сказал, что Фукидид копает яму для нас. Для тебя, разумеется, в первую очередь. Но мы угодим в неё одновременно.

   — Тут ты права, Аспасия. Мы обязаны помочь Анаксагору. И самим себе. Ты права. Кстати, как он себя чувствует? Удалось ли тебе уговорить его постоять за себя и за нас?

   — Навести его, — посоветовала мужу Аспасия. — Он совсем плох. И хотя он дал мне обещание, что будет сражаться храбро и до конца, у меня нет уверенности, что так и будет. Он ослабел душой и телом и пойдёт за любой смертью, которая поманит его в миг отчаяния. Он уже в отчаянии.

   — Я послал за его сыновьями, которые вышли на охоту за пиратскими кораблями к Эгине, отправил за ними быстроходную триеру. Они поддержат его — ребята крепкие и отважные. И сейчас отправлюсь к нему сам. Я готов написать для него защитительную речь.

   — Я тоже, — сказала Аспасия.

   — Он согласился?

   — Он сказал, что из моих рук он даже яд примет как мёд — так прекрасны мои руки. — Аспасия кокетливо выставила свои руки вперёд.

Перикл наклонился и поцеловал их.

   — И что? — спросила Аспасия. — Неужели слаще моих губ?

Ксантипп, старший сын Перикла, увидел, как они целуются, и сказал громко, уходя и не оборачиваясь:

   — Противно видеть, как они слюнявят друг друга!

   — Откуда он здесь? — возмутился Перикл. — Я запретил ему появляться в моём доме! Кто позволил?

   — Я позволила. Он хотел о чём-то поговорить с тобой. Но, кажется, напрасно позволила.

Перикл нашёл Анаксагора там же, где его оставила Аспасия: на кровати под чёрным покрывалом, какое приносят для умирающих. Перикл сдёрнул с него покрывало, отбросил его в угол, сказал, беря Анаксагора за руку:

   — Анаксагор, друг мой, учитель мой, мой мудрый советник. Почувствуй, как мои силы перетекают к тебе, воспрянь, обозлись на беду, улыбнись судьбе. Ну же, ну!

Анаксагор открыл глаза и ответил:

   — Если я лампа, то твои силы — масло для неё. Ты подливаешь масла в мою лампу, Перикл. Зачем? Ты хочешь сказать, что нуждаешься в моём свете?

   — Именно это я и хочу сказать.

   — Тогда что ж, тогда я поднимусь. А был уже так близок к краю, за которым только тьма. Ты позвал меня — и я вернулся. Как далеко я был, как далеко... Знаешь, там нет ничего, только тьма. И тех, кто видит эту тьму, там тоже нет. И страха там нет. И надежд. Там всё отсутствует. — Анаксагор, кряхтя, сел, спустив ноги на пол.

   — Это хорошо, — сказал Перикл. — Страх — это ожидание неизвестного. А если нет ничего, то нечего и ждать. И в этом мире нет ничего неизвестного. И нет ничего таинственного. Всё просто: тела, пустота, движение, свет огня, воздух, вода, законы, постигаемые геометрией, животные, растения, люди, которые тоже животные и тоже растения, но только разумные, умеющие мыслить, чему их научили руки. Возникновение и гибель — только слова, потому что нет ни возникновения, ни гибели, а есть лишь смешение существующих вещей и их разделение. Ты научил меня бесстрашию и свободе, Анаксагор. А сам хочешь умереть из боязни быть осуждённым на смерть.

   — Не смерти боюсь, Перикл, а позора, не справедливого возмездия, а наказания по ложному доносу.

   — Мы напишем для тебя защитительную речь — мы знаем, как разжалобить судей, а я буду с тобой на суде и скажу слово свидетеля.

   — Вы славные, вы не оставили меня под чёрным покрывалом, — прослезился Анаксагор. — Пусть всё так и будет.

Перикл советовался с Сократом о том, как помочь Анаксагору, и тот сказал, что подобный донос можно сделать на каждого мудреца и каждого обвинить в нечестии, потому что ум всё исследует, во всём сомневается, всё сопоставляет и наконец обращается к собственной душе за ответом, где истина и где ложь. Душа же, обременённая делами, не всегда откликается и оставляет нас в неведении. Анаксагор и вообще-то не достучался до своей души, потому и говорит, что душа — это всего лишь чувства, а чувства, как известно, обманывают.

   — Бедный Анаксагор, — сказал Сократ. — Ему следовало бы бежать из Афин, но это стыдно, ибо будет демонстрацией трусости, недоверия и даже презрения к афинянам и подтверждением его вины — и в нечестии, и в персидской измене. Стало быть, надо остаться и защитить себя в суде. Защититься же от такого обвинения невозможно: афиняне с молоком матери впитывают в себя нелюбовь к мудрецам, ибо в сравнении с ними всякий является глупцом. И чтобы сравниться умом с мудрецом, надо много трудиться, афиняне же бездельники от природы. Нельзя философу вымаливать прощение у глупцов. А без прощения — либо изгнание, либо смерть. За богохульство и за предательство. Не знаю, как помочь Анаксагору. Правду скажет о себе — получит смерть, оклевещет себя — тоже смерть. Лучше бы ничего не говорить. Но молчат на суде только мёртвые.

   — Значит, умереть до суда? — осторожно спросил Перикл.

   — Нет суда, нет преступления. Но я не умер бы.

   — Не тебя судят, Сократ.

   — Потому и не могу ответить, как должен поступить Анаксагор. Решение может принять только он. Мы можем лишь советовать.

   — Что же посоветовать Анаксагору?

   — Пусть случится то, что должно случиться — судьба никогда не выпускает человека из своих рук. Человек — это судьба. Но я пойду на суд, я буду свидетелем защиты, я хочу оправдания для Анаксагора, которое невозможно.

Протагор сразу же предложил свои услуги — написать для Анаксагора речь.

   — Моя система доказательств испытана и безупречна, — сказал он. — Я написал сто речей для привлечённых к суду, и сто человек были оправданы судом, — похвастался он, и не без основания: многие из тех, для кого он писал защитительные речи, действительно были оправданы, правда, судимы эти люди были по частным делам, когда речь идёт о частных интересах — кто кого обманул, кто кому нанёс ущерб, кто кого оскорбил, — здесь же, по делу Анаксагора, должен был состояться процесс графэ параномон — Анаксагора обвинили в государственном преступлении, ибо он, как написал Зенодот, отверг отеческих богов и служил персам, врагам Афин.

   — Я знаю, как ты говоришь, Протагор, то, что представляется человеку истинным, и является истиной, потому что никакого другого представления у него быть не может. Истинным является то, что представляется таковым Анаксагору, таким его сотворили боги, такими и никакими другими представлениями наградили его. И если Анаксагору что-то видится не так, как видят это другие люди, то винить в этом надо богов, а не Анаксагора. Словом, Анаксагор богохульствует по воле богов. И никто не может его за это осудить.

   — Да! Ты рассуждаешь замечательно, — похвалил Перикла Протагор. — Твой ум достоин твоей славы.

   — Не об этом речь, Протагор. Каждый без труда может сообразить, выслушав то, что я уже сказал, следуя твоему правилу, что мнение Зенодота тоже является истинным, поскольку именно таким оно ему представляется по воле всё тех же богов.