— Я слышал, что у тебя родилась дочь?

— Да, родилась.

— За это она в колыбели выведет мне столько мешочков червей, сколько грошей в этих деньгах, что я тебе дал. Вот свидетели, — опять указал бай на гостей.

Верная кабала Тиракулу, но и отказаться он не посмел. Не прогневать бы бая, тогда совсем сживет со свету, отнимет и жену и дочь и самого загонит в могилу. Поклонился Тиракул. Молча вышел за порог.

Бий сказал баю с насмешкой:

— Ты щедр, как индийский гость, и слеп, как сова на солнце. Тиракул храбр, как лев, хитер, как лиса; он тебя обманул.

Бай вскочил с ковра.

— Что ты сказал, бий?

— Да, да. Тиракул, я слышал от бакши, хочет покупать свой мотальный станок. И тогда Сурахан не придет к твоим запарочным чанам, а их дочь, красавица Гюльджан, будет выводить в колыбели шелковичных червей не для тебя.

Две бараньи головы не поместятся в одном котле, а два мотальных станка — в одном кишлаке. Бий все знает.

— Это правда, — проворчал манап, человечишка с жиденькой рыжей бородой.

Тогда сказал разгневанный бай:

— Ты, бий, жаден, как шакал, увертлив, как змея, учен, как китайский конфуцианец, в законах ты мог бы запутать самого Сулеймана. Верни мне деньги, что я дал Тиракулу, получишь из них третью долю.

Бий тоже встал с ковра и намотал на голову белую шелковую чалму, туже запахнул шелковый разноцветный халат.

— Скорее беркут упадет вместо лисы грудью на камень, чем бий ошибется в законах.

Кто не знал бия в кишлаке! Даже сам бай прямо сказал гостю об этом:

— Если бы ты положил собаку на золотое блюдо, она соскочила бы с него, едва увидев кусок мяса, как соскочил бий с моего ковра.

— Не успеет народиться новый месяц, как Тиракул переложит деньги из своей горсти в мой карман, — ответил бий. — Пойдем, манап, ты — старшина, ты мне нужен.

Бий, как коршун, завидел добычу и приготовился вцепиться в нее.

Бий и манап ушли.

Водка, сваренная на кумысе, придала им храбрости. Они вышли на тропинку, по которой Сурахан ходила за водой к чистому ручью.

— Где клевал ворон, там коршуну взять нечего, но ты, манап, получишь свою долю, — шепнул бий.

Сурахан вышла с кувшином за водой к ручью. Этого-то и ждали пьяные бий и манап. У Сурахан свешивался на лоб чачван, из-под него она ничего не видела. Да и знала, что этой тропинкой никогда мужчины не ходили, тем более — власти. Не пойдут же за водой бий или манап; для этого у них есть батраки.

Сурахан шла и думала: «Где же взять денег, чтобы купить маленькой Гюльджан платье?»

Рядом с ней вырос манап и закричал:

— Как ты смеешь переходить дорогу старейшему? Я — манап, а ты кто? Вот и свидетель есть.

Думает Сурахан: уж не померещилось ли, не послышалось ли? Откуда взяться на этой тропинке манапу? Она чуть приподняла чачван.

— Ах, так, ты еще глядишь на блюстителя власти, бесстыдная! Кто тебе дал право глядеть на меня?

Перепугалась Сурахан, а уж манап созывал свидетелей из соседних домишек.

В горьких слезах вернулась домой Сурахан. Рассказала о своем несчастье мужу. Призадумался смелый Тиракул. Бий да манап — хозяева, а Тиракул — раб.

— Теперь жди — потащат в суд.

— Кто же спасет нас от притеснителей? — спрашивал Тиракул вечером ссыльного русского рабочего.

Отвечал ему русский рабочий:

— Только сами себя мы можем спасти. Все будем свободны и счастливы, когда сбросим со своих плеч угнетателей.

Не прошло и недели, зовут Тиракула на суд к бию. За то, что перешла Сурахан дорогу манапу, решили взыскать с Тиракула ровно столько, сколько ему дал бай. — И тут же — давай деньги.

— Нет у меня денег, — отвечает Тиракул.

— Ты занимал у бая. Мы свидетели. Куда дел?

— Истратил.

— У тебя дочка красавица. Продай ее нам. Такую купят.

Тиракул плюнул им в козлиные бороды и больше разговаривать не стал. Бросили его в каменный сарай. Сидит он неделю, две. Бий и манап деньги требуют, Тиракул не дает.

А бий смеется:

— Дашь — возьмем, и не дашь — возьмем.

Принесла Сурахан деньги, бросила их бию:

— На, возьми!

Выпустили Тиракула.

— Пропади он пропадом мотальный станок, — говорит Сурахан, — человек дороже денег.

Соседи пришли погоревать вместе с Тиракулом. Бакши советует подать на бия жалобу. Тиракул рукой махнул:

— А кто он, высший начальник над бием? Манапов сын. Не зря мне отец говорил: если манапов сын прикинется мостом, не переходи через него, коли хочешь жить. С жалобой лишишься последнего домишки. В суде как они судят? Одна собака приказывает другой, а та приказывает своему хвосту и успокаивается.

— Правильно ты, Тиракул, сказал! — согласился с ним русский рабочий, который в тот час сидел у Тиракула.

Бакши почесывает в затылке.

— Да, Тиракул, ты богато живешь, а я богаче тебя. Ах, если бы были у меня пшено да соль, то я сварил бы кашу, да жаль, нет масла. Хотел разостлать скатерть и лужайку облюбовал, да жаль, никто не зовет меня в гости. Я твой друг, Тиракул!

— Ну, друг, так друг. Дружба — не вражда, не опостылеет никогда.

Бай тем временем получил назад свои деньги от судьи, а с Тиракула требует долг. Ему нет никакого дела до того, что их отняли судом у Тиракула.

Пришлось Сурахан снова итти к баю, отрабатывать долг. С зари до зари стоит Сурахан со своими соседками у бая в запарочной над вонючими чанами. В чанах запариваются коконы. Шарит Сурахан палочкой в чане, ловит концы нитей. Размотчица она была лучше и не сыскать, что концы отыскать да подкинуть, что нитку пропустить в кольцо, умела раздеть кокон до последнего моточка. Ее руки нитка слушалась — больше чем подкладчика. Каждым одонышком дорожила. Подымет шелковую ниточку, наматывает ее на мотовило. Так изо дня в день всю жизнь глядела Сурахан в чан, шелк-сырец, доводя до дела, так и не увидела своего счастья. Ни один золотой кокон не попался ей в горсть.

А долг с каждым годом все растет да растет.

— Так и умрешь у чана! — не раз хозяин кричал на Сурахан.

У нее за пазухой — мешочки с греной и подмышками тоже мешочки.

Дома Гюльджан лежит в колыбели. В ее постельке тепло. Вся постель мешочками с гренами обложена. Чтобы только скорее выводились шелкопряды. С каждым лишним червем — лишняя шелковая нить. И под спину, и подмышки Гюльджан навязала мать этих мешочков.

Так и росла Гюльджан. Порой повернуться ей не дают, чтобы мешочки не застудить, не потревожить червей. Какое уж тут детство!

На ноги встала — и того хуже. Хочет Гюльджан порезвиться, побегать, а мать посадит ее к окну, за пазуху мешочков с греной повесит, в рукава тоже насует мешочков и прикажет:

— Не бегай на улицу. Сиди смирно, гляди в окно. Выбежишь на улицу, тебя бай схватит, в неволю продаст.

Уйдет мать на заварку. Послушная Гюльджан сидит у оконца, слышит, как за пазухой черви чуть шевелятся в мешочках, растут не по дням, а по часам, готовятся шелковую ниточку прясть.

Скучно Гюльджан. Разговаривает она с будущими шелкопрядами.

— Хоть бы спряли вы на мое счастье серебряную или золотую шелковинку.

Малютки шелкопряды только шевелятся, ничего не отвечают. Каждый сидит в маленькой темничке, прогрызает себе окошечко, чтобы вылупиться. А те червячки, что вчера вылупились, жадные, голодные, над столом ветку шелковицы облепили, грызут листву, растут, спешат. Тут и белые шелкопряды и полосатые. Как насытятся, поспят и примутся шелк прясть.

Дома никого нет, отец на осле уехал в поле.

В углу на шесте сидит в черном колпачке белогрудый беркут-бородач. Дремлет. Ждет, когда Тиракул наденет кожаную рукавицу, посадит его на руку и поедет с ним охотиться в горы, на огненных лисиц. Снимет с него кожаный колпачок — и тогда ему вольная воля.

Смотрит Гюльджан тоскливо в окно. Нельзя Гюльджан уйти дальше своего угла…