К счастью, таких инцидентов было немного и все патриции, ставшие жертвой тяжелого характера Аврелия, не спешили с жалобами к царю. Наверное, потому, что Август был сыном самого Децима, а тот числился в фаворитах у Леонидиона.

Обязанности бывшего гладиатора оказались нехитрыми. Август захотел его в личное услужение, а персональным рабам обычно даровались небольшие привилегии, и самая замечательная из них — на взгляд самого Максимуса — заключалась в том, что он не был обязан подчиняться никому, кроме своего хозяина. Таких рабов отличали серьги-гвоздики в левом ухе. Максимус тоже получил свою сережку в первый же день: Август собственноручно проколол ему ухо острой, раскаленной докрасна иглой и вдел в мочку гвоздик с самым настоящим сапфиром.

Так недавний воин спартанской армии теперь должен был везде сопровождать юного господина, готовить воду для умывания, присутствовать при трапезах и вообще выполнять все то, чем, как правило, занимались женщины-рабыни.

Почему Август хотел, чтобы в таких делах ему прислуживал именно бывший гладиатор? Этот вопрос вызывал у Максимуса недоумение. Он бы еще понял, если бы его определили для уличных работ: физическая сила и выносливость могли пригодиться в хозяйстве. Но очень скоро Максимус осознал простую истину: ждать от нового господина чего-то предсказуемого лучше не стоит.

Во-первых, Август терпеть не мог женщин. В доме почти не было рабынь, всего три, да и те старались не попадаться на глаза сыну Децима. Убирались тихо и быстро, пока Августин отсутствовал или отдыхал в одной из дальних комнат. До Максимуса ему прислуживал пожилой илот по имени Дий, которого теперь отправили присматривать за освещением. Хозяйство у Августа было не особенно большим, похоже, он просто решил отделиться от отца и купил себе просторный домус* в окраинной части города.

Во-вторых, Максимус сразу смекнул: Августу просто доставлял удовольствие сам факт, что в служанках у него здоровенный вояка с перекошенной мордой, все тело которого испещрено боевыми рубцами, из-за чего поначалу думал, что его новый господин — просто капризный, избалованный мальчишка. Август очень любил заставлять его делать совершенно унизительные для воина вещи, например массировать ему ноги, мыть его, прислуживать за завтраком и ужином, расчесывать ему волосы, будто рабыня какая, и тому подобное.

Но постепенно Максимус начал понимать, что это не просто блажь патриция и способ развлечься, чтобы избавиться от скуки. Август никогда не скучал, нет. Сначала считал, что ему чудится, будто господину приятны прикосновения его грубых мозолистых рук, что ждет он от него какой-то реакции всякий раз, когда поддевает, дразнит или ехидничает, когда сам словно невзначай дотрагивается и всегда так внезапно, что невозможно не вздрогнуть. Августу вообще нравилось трогать своего слугу, особенно прослеживать кончиками пальцев рваные нити шрамов.

И тогда Максимус снова сделал ошибочный вывод: посчитал Августина просто зарвавшимся, привыкшим к роскоши, изнеженным патрицием, охочим до плотских утех.

Но время шло, а господин не предпринял ни единой попытки затащить его в кровать, хотя все так же дразнил легчайшими внезапными прикосновениями и взглядами. Ничего не менялось. Как-то Максимусу, сопровождавшему Августа всюду, довелось стать невольным зрителем его тренировок, и тогда бывший гладиатор зауважал господина. Ведь казавшийся таким изнеженным и слабосильным, что не сможет поднять и меча, Августин Аврелий меж тем искусно обращался с многими видами оружия. Особенно хорошо ему давались сети ретиариев* и хлысты, а чтобы орудовать сетью, что утяжелена навесными гирями или «колесами», необходима очень хорошая сноровка и выносливость.

Максимус держался теперь с господином настороже пуще прежнего, постоянно ощущая себя так, словно ходит по лезвию бритвы, и напряжение между ними потихоньку нарастало, пока однажды не выплеснулось в первое наказание.

Это произошло совершенно неожиданно для обоих. Вернувшись с вечерней прогулки по городу, юноша захотел отдохнуть в перистиле* возле писцины*. Чтобы попасть во внутренний дворик, где располагался атриум, нужно было пройти через анфиладу жилых комнат для гостей. Когда они пересекали их, то застали в одних покоях молоденькую смазливую рабыню. Максимус знал ее — эту девушку звали Лувия. Пару раз они даже встречались под покровом ночи и неплохо развлеклись. Лувия ему нравилась: она была веселой, мягкой и очень отзывчивой в постели, и, судя по этому, он привлекал ее не меньше.

— Что ты здесь делаешь? — Васильковые глаза Аврелия тут же опасно потемнели и раздраженно сощурились, стоило ему увидеть девушку.

Лувия как раз чистила дорогой фарфоровый сервиз, но, услышав голос хозяина за спиной, да еще столь близко, так перепугалась, что выронила из рук вазу. Осколки брызнули во все стороны, задев не только рабыню, но и лодыжку Августа: на бронзовой коже сразу выступили капли крови.

Юноша даже не поморщился, но в синих глазах стали сгущаться предгрозовые тучи, предвещая бурю. В одно мгновение он лишился самообладания и разозлился, ведь не зря сын Децима был известен своей вспыльчивостью и женоненавистничеством.

Лувия, наверное, от страха окоченела, иначе как еще можно было объяснить тот факт, что она не бросилась на колени в первый же миг, горячо умоляя о прощении?

— Неуклюжая маленькая дура, — злобно прошипел Август, делая к ней шаг. — Я тебя собственноручно высеку, глупая ты гусыня!

И он уже собрался было схватить ее за волосы, чтобы отволочь на задний дворик, но Максимус преградил ему путь, шагнув между ним и Лувией.

— Господин, пожалуйста, — тихо произнес он. — Не троньте ее.

— Что? — На секунду Август даже застыл, удивленный тем, что собственный раб ему перечит. Глаза цвета эгейского моря недоверчиво впились в лицо мужчины. — Ты смееш-ш-шь ее защищать, Максимус?

— Я молю вас о снисхождении, господин. — Максимус не отвел взгляда, просто встал на колени и склонил голову, сцепив руки за спиной. — Если вы желаете — высеките меня, только не трогайте девушку.

И с этого момента в юношу словно вселился дух эринии*. Он был так зол, что дрожали пальцы — это заметил даже Максимус.

— Во двор, — рявкнул Август и свирепо уставился на служанку. — А ты… — прорычал он, — прочь с моих глаз.

Максимус поднялся и пошел куда велели. Он впервые опускался на колени возле столба для наказаний, но появившийся господин голосом, полным ледяной ярости, приказал встать к стене и упереться в нее руками.

А спустя несколько минут Максимус понял почему. Кнут, который Август всегда брал с собой, выходя из дома, со зловещим громким свистом рассек воздух и с силой опустился на спину. Было больно, так сильно, что едва не подкосились ноги, а руки подогнулись. Вряд ли бы он смог удержаться и стоять прямо, если бы не стена — такова была сила ударов.

Аврелий нанес ему двадцать ударов, рассекая кожу едва ли не до кости, по крайней мере так казалось в тот момент рабу. Максимус слышал его прерывистое, чуть хриплое дыхание. Несмотря на боль, туманящую разум и сжигавшую тело, он очень остро ощущал присутствие Августа за спиной. Удары были сильными, но чистыми — через месяц от них не осталось даже шрамов. Как так получилось, Максимус не знал, но зато на собственной шкуре убедился в том, что рука у его хозяина, несмотря на женоподобную внешность, очень тяжелая и твердая.

Уже через две недели он оправился достаточно, чтобы снова вернуться к своим прямым обязанностям: на нем все как на собаке заживало, да и сказывалось мастерство Августа. И тогда узнал, что Лувию Август продал едва ли не за бесценок кому-то из своих друзей.

Вел господин себя так, словно ничего и не было, и относился к своему рабу по-прежнему. Лишь однажды, когда тот мыл ему ноги, сидя подле на коленях, как бы невзначай равнодушно уронил:

— Следующая «ливия», в которую ты засунешь свой член, Максимус, лишится рук, ног, языка и глаз.

Августин намеренно исказил имя служанки, давая понять, что заинтересован в личной жизни своего раба настолько, что взял на себя труд вообще узнать имя той обреченной, которая посмела раздвинуть для него ноги. И Максимус принял это к сведению.