— Вторую. — Несмотря ни на что, голос Августа по-прежнему равнодушен.
И, пожалуй, именно это заводит Максимиллиана еще больше.
Он меняет позу, перенося вес на правое колено, где только что стояла нога господина. Август ставит вторую на другое и ждет. И снова начинается сладостная пытка, только на этот раз у Максимуса нет ни желания, ни сил скрываться. Уже не таясь, он просто выводит губами чувственный рисунок от самого колена до лодыжки. Зубами распутать узелки шнурков — проще простого, только бы добраться до голой кожи. Снова выцеловывает подъем стопы от щиколотки и до самых пальцев, а потом обхватывает ртом аккуратный большой палец, чтобы приласкать языком. Теперь он уже уверен точно, что слышит этот тихий вздох. Глянув исподлобья, обнаруживает, что Август откинулся назад, упираясь руками в кушетку, и дышит тяжело, но размеренно, словно все еще пытается побороть охватившее его желание. И это так красиво… Лунный свет серебрит кожу Августа, отчего она будто сияет изнутри. Со своего положения Максимус может видеть, как медленно и глубоко вздымается грудь юноши, как нервно ходит кадык вверх-вниз, как волнуются тонкие линии ключиц от едва заметных движений, когда тот слегка ерзает из-за разгорающегося внизу живота огня. И это раззадоривает раба еще больше, побуждая рискнуть и пуститься дальше.
Упершись обоими коленями в пол, Максимус, точно очарованный, наклоняется вперед и горячо прижимается жаркими губами сначала к лодыжке, а затем и к внутренней стороне бедра, осторожно пробираясь под подол короткой туники. И несильно вздрагивает, почувствовав сталь августовой хватки: тонкие пальцы, в которых словно натянуты железные ивовые прутья, впиваются в черные волосы наглого раба, давая понять, что он зашел слишком далеко.
— Максимус. — Голос Августа такой же железный, как и его пальцы, когда он заговаривает спустя минуту. За это время бывший гладиатор успевает проложить влажную дорожку языком там, где только что были его губы, несмотря на тянущую боль в затылке.
Он неохотно отрывается от своего занятия и поднимает голову, тут же натыкаясь на пристальный, мерцающий в неполной темноте покоев взгляд юноши.
— Мне так нравится, когда ты считаешь, что тебе все сойдет с рук, если я не замечаю твоих шалостей, — почти мурлычет Август, меж тем разводя бедра так, что короткая туника почти натягивается. Дразнит. — Но ты ведь не думаешь так на самом деле?
— Нет, господин, — хриплым голосом едва слышно отвечает Максимус.
— Нет, не думаешь, — повторяет Август. — Тогда ты знаешь, что сейчас тебя ждет наказание, верно?
— Да, господин.
— Принеси хлыст.
Максимус, встав на ноги, направляется к нише в стене, в которой стоит деревянный манекен с кожаными доспехами Августа. Там же висит свернутый в кольца кнут — столь излюбленное оружие жестокого юного господина. Сердце раба стучит размеренно и спокойно, и дыхание почти нормальное, разве что чуть хриплое. Вот только жар, охвативший все тело, никак не способствует успокоению духа.
Максимус возвращается, держа плеть в зубах. Горький привкус хорошо выделанной кожи жжет язык, но это ничто в сравнении с тем, как будут жечь удары хлыста.
В самый первый раз, когда это произошло, Август был страшно зол. Так уж получилось, что Максимус сильно разозлил его, а господин был известен своей вспыльчивостью и скоростью на расправу. Но, даже пребывая в ярости, разум патриция оставался холодным. И поэтому отхлестал он своего нерадивого раба недрогнувшей твердой рукой так, что потом даже шрамов не осталось. Помнится, Максимус был еще очень этому удивлен, — как оказалось, Август весьма искусно умел обращаться не только с мечом, но и с кнутом, — и еще тогда испытал это странное тревожное чувство, стоя у стены в ожидании третьего, и десятого, и семнадцатого удара…
Во второй раз, когда Август снова взялся за плеть, он уже не терял самообладания. Тогда Максимиллиан твердо знал, что господин хочет его наказать и сделает это. И, как ни странно, порки этой ждал с чувством, подозрительно напоминавшим предвкушение. Снова была боль — острая, жалящая, — она впивалась в спину, проникая под кожу, и волнами расплывалась по всему телу, превращая его в жидкую вязкую субстанцию и плавя кости. Она ввинчивалась в сознание гладиатора, окутывая его непроницаемым туманом, и единственное, о чем мог думать в тот момент Максимус, было то, что боль эту ему причиняет Август. Может быть, эта мысль не покидала его потому, что Август стоял всего в двух шагах позади него и каждый раз, замахиваясь для нового удара, не прекращал говорить. Его голос прочно сплелся с этой странной дурманящей болью, вызывая необычную, ненормальную реакцию — болезненное возбуждение.
С последнего раза прошло больше месяца — Максимус не помнил уж, за что господин его выпорол, — даже все следы на спине почти сошли. И вот сейчас он опять испытает это ощущение чужой власти. Может быть, будучи рабом, он должен был уже сродниться с ним, но все же это чувство ни с чем нельзя сравнить. Максимус и хотел и не хотел, чтобы юноша наказал его, неважно за что. Он просто желал знать, что Август держит хлыст, что Август размахивается для очередного удара, что Август хочет его ударить. Это было самым главным.
Но в этот раз все было совсем иначе. Он слышал, как господин встал за его спиной, слышал, как тот наматывает хлыст на руку, чтобы урегулировать длину, слышал шорох его туники… Но вместо звонкого удара ощутил вдруг легчайшее прикосновение чужих пальцев к своим плечам, изборожденным множеством шрамов, что заработал в боях на Арене.
— Послушай. — Тихий жаркий шепот на ухо пустил по телу дрожь, не меньшую, чем возможность прикоснуться губами к совершенной коже господина. — Ты хочешь, чтобы я тебя ударил, Максимус…
И непонятно, было ли это вопросом или утверждением. Раб почувствовал прикосновение прохладной ткани туники и не сумел сдержаться — вздрогнул. Острое и пронзительное ощущение того, что Август стоит за его спиной так близко, задевая своей одеждой, рождало в паху тягучее томление, требующее немедленного выхода. Но Максимус лишь еще больше выпрямляется, стоя на коленях на твердом полу. Запястья давно уже затекли, а боль от впившегося в кожу шелкового пояса притупилась и затерялась на фоне остальных чувств.
— Хочешь? — настойчиво повторяет Август, и жесткие пальцы снова тянут его за волосы.
— Да. — Максимус не может лгать, да и не желает.
— Тогда проси. — Змеиная улыбка скользит на устах юноши. — Попроси меня, мой Максимус, скажи мне, сколько ты желаешь получить от меня ударов?
— Десять, — облизнув губы, хрипло выдыхает воин. — Но если господин позволит вновь дотронуться до него — сто.
И Максимус слышит, как шумно втягивает носом воздух хозяин у него над ухом. Пальцы сжимают его волосы так, что становится совсем невмоготу, но он молчаливо терпит, даже не шелохнется.
— Уверен? — справившись с собой через минуту, только и роняет Августин.
— Да, — отвечает Максимус. — Сто ударов — и я прикасаюсь к тебе так, как я хочу.
— Ты не жилец, — усмехается юноша, но в голосе его слышатся нотки восхищения. — Твоя наглость не знает границ, мой Максимус. Хочешь за сто ударов получить тело господина?
— Я хочу за сто ударов поцеловать господина. И да, моя наглость не знает границ, — ровно отвечает Максимус.
— Боги всемогущие, — бормочет Август про себя и внезапно резко опускает локоть на шею раба, чуть пониже того места, где начинается позвоночник. Удар тупой, но довольно болезненный.
Максимус этого не ждал. Он падает вперед как подкошенный: сила в обманчиво стройном теле Аврелия стальная. Только успевает повернуть голову так, чтобы не разбить нос, и ощущает, как Август ставит ему между лопаток босую ногу.
— Максимус, я почти восхищен твоей дерзостью, — ласково шепчет юноша. — Так же, как и твоим диким норовом. Я думал, тебя можно перевоспитать, но ты неисправим. Мне интересно, а двести ты выдержишь?
— Вероятно, я умру, — с иронией отвечает Максимус, чувствуя, как давление ноги на спину постепенно нарастает. — Но я буду единственным рабом, который сможет сказать, что удостоился поцелуя Августина Жестокого.
