Ее не тревожили, не будили, и она встала въ двѣнадцатомъ часу дня.
Въ окна свѣтило солнце, яркими пятнами ложась на чистомъ крашеномъ полу; въ открытую форточку врывался свѣжій августовскій воздухъ. Гдѣ то неподалеку кричали играющія дѣти, взвизгивали, хохотали.
Вѣра улыбнулась, прислушиваясь къ раскатистому серебристому смѣху какой-то дѣвочки, должно быть, безконечно счастливой въ эту минуту.
Вѣра очень любила дѣтей и охотно играла съ ними въ Ярославлѣ. Всѣ сосѣднія дѣтишки знали ее, любили и называли „тетей“. Она хотѣла встать и поглядѣть, не у нихъ ли на дворѣ играютъ дѣти эти и, съ улыбкою поднимаясь съ постели, увидала свой мужской костюмъ, свои сапожки, сброшенные вчера у кровати.
И все вспомнила…
Она опустила голову на подушку и въ одинъ мигъ улыбка на лицѣ смѣнилась скорбнымъ выраженіемъ, краски потемнѣли, глаза словно туманомъ заволокло.
– Нельзя идти къ дѣтямъ, – произнесла Вѣра. – Это я въ Москвѣ… Я мальчикъ Вася… Я вчера взяла деньги, крала ихъ у бабушки…
Въ дверь постучались.
– Пора вставать! – раздался голосъ матери.
Вѣра вздрогнула и быстро поднялась.
– Я не для себя, не для себя, я не хочу обманывать, и никогда не воровала!… He для себя я это, не для себя!… – крикнула она, какъ въ бреду.
– Что съ тобою… Вася? – тревожно спросила за дверью Анна Игнатьевна. – Ты спишь… Вася, ты спишь? Отопри мнѣ!…
Вѣра пришла въ себя, очнулась и поспѣшно отворила матери двери.
– Что съ тобою, Вѣра? – съ безпокойствомъ спросила Анна Игнатьева, глядя на дочь и трогая ее за голову, за руки, заглядывая ей въ глаза. – Ты больна?… Ты бредила сейчасъ…
– Нѣтъ, мама, это я такъ, во снѣ… Сонъ какой-то страшный мнѣ снился… Я сейчасъ, мама, одѣнусь и приду.
Вѣра умылась, освѣжила свой туалетъ и вышла къ приготовленному для нея чаю немного блѣдная, но бодрая, свѣжая. Бабушка приласкала ее, усадила око- ло себя и посовѣтовала, во первыхъ, „поменьше книжки читать“, во вторыхъ, не очень съ Настенькою дружить, а въ третьихъ, къ докторамъ, въ случаѣ недуга, не обращаться, а пользовать себя домашними средствами.
– Попей липоваго цвѣту, горчишничекъ на затылокъ поставь, и всѣ болѣзни, какъ рукой, сниметъ, говорила бабушка, разглаживая русыя кудри „внучка“. – Ишь, ты какой у меня хрупкій, соколикъ мой, да нѣжный, надо беречь себя…
Вѣру, какъ ножемъ рѣзало отъ этихъ ласкъ старухи, отъ ея добрыхъ, полныхъ участія, словъ; какъ огнемъ, жгли ее добрые, нѣжные взгляды старухи, вдругъ подобрѣвшей, вдругъ ставшею доброю бабушкою изъ суровой, нелюдимой и до сихъ поръ жесткой старухи.
За чаемъ присутствовала и Завариха.
Тетушка „модной дѣвицы“ пристально глядѣла на эту сцену, и чуть замѣтная улыбка скользила по ея тонкимъ губамъ.
– Ужъ и дѣйствительно, что это за необыкновенной нѣжности нашъ Васенька! – проговорила она сладкимъ голосомъ. – Точно и не кавалеръ, а барышня…
И Анна Игнатьевна и Вѣра слегка измѣнились въ лицѣ.
– Право-слово барышня, – продолжала Завариха, находя наслажденіе мучить дѣвушку, – ужъ такой онъ хрупкенькій да нѣжненькій!… Встрѣтишь такого на улицѣ, подумаешь, что барышня мальчикомъ переодѣта!
– Будетъ врать-то! – сурово перебила бабушка, приписывая замѣтное волненіе Вѣры конфузливости. – Молодъ Васенька, ну, и слабъ и нѣженъ, а пройдетъ года три, онъ у насъ богатыремъ будетъ. Я помню отца-то его, молодецъ мужчина былъ, рослый, широкоплечій, кровь съ молокомъ, въ него и Вася будетъ… Вотъ твоя племяненка-то такъ совсѣмъ наоборотъ – на мальчишку похожа. Остричь ей косу, такъ хоть за солдата отдать, хоть на коня верхомъ посади, да шпагу дай… Ты, Вася, не очень съ Настасьей дружи: не научитъ она тебя ничему путному…
– Ахъ, чтой-то вы, благодѣтельница! – запротестовала Завариха. – Моя Настенька – барышня образованная, умная, съ манерами, она Васенькѣ пользу принесетъ… Да ужъ и дружба же у нихъ!… Ровно двѣ подружки, а не барышня съ кавалеромъ…
Это становилось невыносимымъ, и Вѣра была близка къ обмороку.
Она выпила чай, поблагодарила бабушку и быстро ушла въ свою комнату.
Вернувшись въ свою комнату, Вѣра отворила окно и сѣла на подоконникъ.
Она долго сидѣла на окнѣ, облокотившись на косякъ, и смотрѣла на далекое небо и неслась къ нему думами…
Что-то тамъ за синимъ небомъ?… Тутъ вотъ шумятъ люди, суетятся, хлопочутъ изъ-за чего-то, куда-то спѣшатъ, такъ часто злятся, а тамъ… Какъ тихо тамъ… Тамъ ничего этого нѣтъ, конечно, и легко должно быть въ этомъ голубомъ эфирѣ, наполненномъ свѣтомъ и тепломъ солнца… Уйти бы туда; къ жизни ничего, ничего не привязываетъ…
Вѣра двинулась къ краю окна, точно желая броситься впередъ, полетѣть…
– И, вѣдь, все кончится, если вотъ броситься туда, – проговорила она. – He къ небу этому полетѣла бы я, а вотъ на этотъ мощеный дворъ, на эти камни и разбилась бы, а тамъ и кончено все… Но небо это приметъ ли меня тогда?… Самоубійца… Нѣтъ, нѣтъ, не надо этого!…
Дѣвушка отпрянула отъ окна, точно ее оттолкнулъ кто.
– Надо жить и терпѣть, и тогда уйдешь туда, въ это чудное небо…
„А развѣ на землѣ нѣтъ никакихъ уже радостей? – какой-то внутренній голосъ спросилъ Вѣру. – Ты посмотри какъ хорошо и тутъ, на землѣ этой! Сколько блеску, радости, жизни“…
Вѣра опять подошла къ окну и поглядѣла на широкій дворъ бабушкина дома.
Голуби цѣлыми стаями вились около конюшни; кудрявая дѣвочка, дочка кухарки, бросала имъ овесъ и весело смѣялась, а красавецъ кучеръ, поигрывая на гармоникѣ, любовался на эту дѣвочку и на ея мать, свѣжую бѣлую женщину красивую и здоровую.
Она вдова была, и въ домѣ говорили, что кучеръ зимою женится на ней по любви.
Красавица-баба давала кормъ курамъ и мѣшала что-то бѣлыми красивыми руками въ корытѣ, а сама смѣялась надъ какими то словами жениха и все поглядывала на него, да на дочку, – любовно ласково поглядывала, а жизнь ключемъ била въ этой сильной молодой красавицѣ и просилась наружу.
„Вотъ живутъ же, – подумала Вѣра, – наслаждаются и долго будутъ жить“…
Вѣра залюбовалась этой дворовой идилліей и какъ будто повеселѣла, тяжелыя думы прошли, забылись…
Кто-то хлопнулъ тяжело калиткою; цѣпная собака взвилась на дыбы, загромыхала цѣпью, и залилась яростнымъ лаемъ.
X.
Вѣра повернула голову по направленію къ калиткѣ и увидала вошедшаго на дворъ.
Это былъ молодой человѣкъ лѣтъ двадцати трехъ-четырехъ, высокаго роста, стройный, одѣтый очень хорошо, но безъ того бьющаго въ глаза шика, который служитъ признакомъ франтовства и къ русскому человѣку не идетъ, несвойственъ русскому человѣку, какъ, напримѣръ, не пошло бы къ французу русское одѣяніе. На вошедшемъ была лѣтняя сѣрая пара, при бѣломъ жилетѣ и сшитая не по послѣдней очень уродливой, кстати сказать, модѣ, а такъ, какъ это шло къ фигурѣ, къ росту. Пальто, того же сѣраго цвѣта, молодой человѣкъ держалъ въ рукѣ, шляпа была у него мягкая, безъ претензіи на „рембрантовскую“ [1], но и не тотъ противный „котелокъ“, который едва прикрываетъ макушку и почти лишенъ полей. Свѣтлый галстукъ шарфикомъ очень шелъ къ чистому юношескому лицу молодого человѣка.
Кромѣ всего этого Вѣра замѣтила большіе, задумчивые глаза вошедшаго и румяныя полныя губы, опушенныя сверху темными усами.
Молодой человѣкъ попятился немного отъ загремѣвшей цѣпью и яростно залаявшей собаки, улыбнулся на свой напрасный страхъ и посмотрѣлъ на окна дома.
Что-то неотразимо милое и симпатичное было во взглядѣ его темныхъ глазъ, въ его доброй улыбкѣ. Добротою такъ и дышало все его красивое лицо, но въ тоже время, въ очертаніи бровей, въ разрѣзѣ губъ, въ сильной фигурѣ сказывалось и что-то такое, что ручалось и за силу его. Вѣра пододвинулась немного къ краю окна и попристальнѣе разглядѣла вошедшаго.
Онъ между тѣмъ, не обращая уже вниманія на неопасную собаку пошелъ по двору.
– Николаю Васильевичу, особенное наше почтеніе!… Здравствуйте, батюшка! – сказалъ замѣтившій его кучеръ и, бросивъ гармонику, пошелъ навстрѣчу.
