И обратился к нам: "А это твои шлюхи?".

Сильва глядела на него и молчала.

Сильва знала, что случится.

Морозильник поднялся, как обычно, первый, но ребята его усадили. За последний раз он на условном, а перед тем уже сидел за вооруженное нападение, но, как мне кажется, в тот раз его в дело впутали. Только это уже совсем другая история.

Морозильник встал во второй раз и вырвался от ребят.

Действует он как придурок, сразу же во весь рост, сразу же желает правды и любви, сразу же желает послать бандюг в морозильную камеру нашего морга. Ну тогда и я встал.

Схватил его за плеч и говорю: "Хей…".

А он мне в ответ: "Тут никто не будет выпендриваться!".

А я ему говорю: "Хей, Морозильник…".

А он мне на это: "Никто!".

А я говорю: "Спокуха, выпей рюмочку".

Я же знаю, что Морозильник поступил бы точно так же. Он тоже бы поднялся, если бы это я был на условном. И как-то раз он уже так и сделал, потому что у меня было условное, когда на матче вытянул руку в римском приветственном жесте, а мусора сразу: что я делал "хайль". И даже не позволили им объяснить, что я никакой ни "хайль" делал, а просто-напросто я последний римлянин. Европеец. Ну, временно подшофе.

Не исключено, правда, что перед тем уже был какой-то опыт.

Толкушки, драки, тыцки в лоб. Чешский юмор.

Но это уже совсем другая история.

Короче, Морозильник встал, а я его посадил и поднялся вместо него.

Только ведь встал я не ради Морозильника, я поднялся, потому что должен был встать, потому что все во мне хотело подняться. Должно было подняться. Потому что все во мне дрожало, как тогда, когда я впервые в начальной школе я подрался с Пепиком Циной. Я всегда вспоминаю первую в своей жизни драку. Первую свою бабу можно забыть, даже имя, а вот первую приличную драку забыть невозможно.

Вот увидишь, что так оно и будет.

Ага, подхожу я к этому из Моравии.

И говорю: "Добрый вечер".

Хорошо быть вежливым.

А потом говорю: "Какие-то проблемы?".

Всегда хорошо спросить.

А он мне в ответ: "Кто желает получить пизды?".

А я ему на это говорю: "Мне нравится".

А он мне: "Что нравится?".

Вот хорошо так установить контакт и наблюдать за тем, как он убегает глазами. И по этому ты видишь, как оно с ним. Чего можно от него ожидать. По глазам все можно увидеть.

А я говорю: "Что говоришь "пизды". Никогда такого не слышал. У нас так не говорят.

А он не знает, в чем тут дело, и спрашивает: "А как у вас говорят? Пиздей?"

Я же говорю: "Пиздюлей. Через "ю". Так и говорят: пиз-дю-лей. Повтори. Устроим маленькую телепередачку, посвященную родной речи".

А он говорит: "Выебываешься, а?".

Я ему на это: "Вот попробуй сказать: Пиз-дю-лей".

А он на это: "Хочешь получить пизды?".

Я на это: "Молодой… спокойно".

А он: "Выебываешься или чего?".

А я говорю: "Спокойно. Двери вон там. Тебе уже хватит. Уйди".

Это хорошо дать последний шанс.

Вся "Северянка" пялится на тебя. Это же гораздо интереснее, чем сериал в телике в углу.

Сильва тоже глядит. И хорошо, что глядит.

А он говорит: "Похоже, ты и вправду хочешь получить пизды, как мне кажется".

А я говорю: "Как мне кажется? Где это ты так научился говорить: как мне кажется".

А он: "Хочешь получить? Хочешь получить?".

А я: "У тебя у самого пизда между ногами, пиздюк".

А он: "Что-то мне кажется, что ты меня, хуй, чуток сильно достаешь".

А я: "Чуток сильно достаешь, тоже ничего. Так где ты научился этому "как мне кажется"?".

А он: "Говорю, что достаешь".

А я: "Ну, думаю, что так. Думаю, что достаю, потому что ты достаешь меня. Не можешь себя вести, село".

И он: "Сам ты село".

А я: "Ты чего, хуй деревенский, еще не врубился, что в столицу приехал? Так что веди себя, как в столице, село".

И он: "Ты чего ко мне приебываешься?".

А я: "Вот тут ты совершенно прав. Я к тебе приебываюсь. И не перестану. Мне кажется, что тебе следует дать урок. Урок по жизни".

И он: "Так ты пизды хочешь, а? Мне кажется, что так".

Короче, своей пизды он получил.

Konzentration, Junge.

Вот это самое главное.

Концентрация.

Я гляжу на Сильву.

Сильва глядит на меня.

Мне нравится, когда она глядит на меня.

Konzentration, Junge.

И… Работаем!

Никогда сразу не можешь жахнуть с правой.

Каждый этого ожидает, даже такой жирный сельской горе-боец.

Ты должен уметь застать врасплох. Приличным левым хуком ты поставишь его во фрунт и передвинешь в центр собственной вселенной. Оно даже и не совсем хук, а такой вроде как боковой. А потом включаешь правый. И даже не включаешь, а посылаешь. И даже не посылаешь, а это он сам вышлется. Это как небесное прикосновение. Молния, бьющая в громоотвод. Першинг прямиком в его румпель. В самый центр его вселенной, который в этот самый миг западает в кровавую черную дыру, из которой, возможно, он когда-то возник. Большой взрыв, как говорил по ящику Грыгар^[23], когда я был малой и пялился с братаном и стариком на Окна Вселенной раскрыты настежь, а мама вязала на спицах шерстяные шапки и перчатки, а еще бесконечные шарфики, в которые можно было закутать весь этот Северный Город. Закутать или всех на них повесить.

Только это уже совсем другая история.

Короче, высылаешь этот вроде как левый боковой и запускаешь правый. Это не ты его запускаешь. Он запускается сам, потому что правая рука почувствовала, что левый удар был не совсем удар, а так… Что лизнул. Кусочек торта, перед тем, как приступишь к нему по-настоящему. Прежде, чем им натешишься. Прежде чем сам, лично, заново запустишь в движение затхлую историю. Такая вот теперь в тебе сила. То есть, как только пошлешь правый удар ему в нос, потом уже только приглядываешься. Приглядываешься к тому, как этот горе-боец на миг застывает, и все в нем в течение секунды замедляется. Тебе кажется, что он задумался. И ему есть над чем.

А потом это и происходит: финал этого печального экшна. Горе-боец поначалу совершенно незаметно колышется и вдруг падает на землю как те два небоскреба в Нью-Йорке. И под ним разливается темное и густое красное море.

Спокуха.

Спокуха.

Старая добрая ручная работа.

Горе-боец лежит на полу и ничего не понимает. Он прикасается к собственному носу. Касается той красной лужи. И снова касается носа. И так по кругу. Нос. Лужа. Нос. Лужа.

Начало истории. Конец истории. И где-то между ними – его жизнь. И в этот самый момент ты знаешь, что нос у него сломан, и что он никогда уже не почувствует так, как чувствовал раньше. Ты знаешь, что свой урок по жизни он получил.

А я прекрасно знаю, как он себя чувствует. И каков вкус крови, что вытекает наружу, потому что мне два раза ломали нос. Вкус такой крови совершенно не такой. Эта кровь густая, соленая и одновременно сладкая.

Соленый мармелад.

Ты мельком глядишь на Сильву. Она немного перепугана, но в то же самое время знает, что правда и любовь как раз победили ложь и ненависть. И что горе-боец не вел в отношении нее наилучшим образом. Теперь-то ты становишься мужиком-защитником. И как бы оно сегодня было с бабами, как бы у них не мутилось в голове от всей их эмансипации, эти вещи все еще действуют, все бабы этого желают, даже когда размахивают вокруг себя самостоятельностью. Только это уже совсем другая история.

А у тебя теперь две возможности. Продолжить, отпинать его и додолбать его до конца. Либо плюнуть и чувствовать свою силу, зная, что мог бы и дальше, что ты его победил, но сейчас даришь ему нечто такое, как жизнь, которая и так пойдет псу под хвост, но, в конце концов, не он один. Прежде чем передумать, ты вначале оттираешь мужиком красное море, чтобы у Сильвы не было дополнительной работы.