Все это ты найдешь и почувствуешь под тем вязом.

А видел ты те огромные камни, сложенные под вязом в круг, на которых садились древние воины? А заметил, что двух из них не хватает? Только это уже другая история.

Ты лучше вот что скажи: видел болото в средине?

Видел те тучи комаров, которые в нем ежедневно рождаются и умирают, и кусают, и умирают, и снова родятся?

Видел их?

А зверей в лесу видел?

Тех лис и кабанов?

Волков видел?

И что на это скажешь, а?

Все это одна большая история.

Моя история. Твоя история. Наша история.

Ты парень чувствительный. Вижу. И это хорошо. Это в тебе от меня. А у меня это – от моего старика. У него же это – от его старика. Старик был чувствительный и сентиментальный. И я чувствительный, но не чрезмерно. Как только мужик делается излишне чувствительным, то ни всеобщая история, ни какая-либо баба уважать его не станет. Бабы сегодня могут болтать себе, что им только захочется, могут изображать из себя ужасно самостоятельных и крутых, но я же знаю, что, в конце концов, каждая желает, чтобы ее так хорошенько залапать и прижать. Она желает, чтобы ты с ней битву провел. И чтобы выиграл. Как только проиграешь – ты для нее уже не достаточно хороший и сильный, и решительный цельный мужик, а всего лишь мягкий и поддающийся полумужик. И уважать она тебя не станет.

У тебя какая-нибудь девица уже имеется?

Можешь не отвечать.

У мужика должны быть свои тайны.

Хочу лишь сказать тебе, что от того, что сегодня происходит, можешь, самое большее, в дурку попасть, если только начнешь во все верить.

Это касается баб, политики и мира. Верить ты должен только себе. Ты должен доверять только лишь своим инстинктам. Ты должен пахать на самого себя, потому что никто тебе этого на шару не даст.

Ты должен драться.

Мир – это всего лишь перерыв между войнами.

Запомни это!

Иногда он короткий, иногда подлиннее.

Но всегда это только перерыв.

Следовательно – тренируйся.

Паши.

Отжимайся.

Бегай.

Не катайся на лифте, всегда забегай наверх по лестнице.

Перескакивай через ступеньку, и до самой цели на верху.

А когда это тебе уже надоест, сбеги вниз и забеги наверх по-новой.

А потом еще разик.

Не бо, переживешь.

Не катайся городским транспортом, ходи пешком.

Качай пресс.

Боксируй.

Двигайся!

Попросту – тренируйся.

Паши!

Но еще и много читай. Книги – они ведь не для придурков.

А ты у нас парень с понятием. Читай о войнах, о битвах, о великих знаменитых воинах. Читай как я.

Тренируйся и читай, и паши, и читай, и тренируйся, чтобы всегда быть в готовности, как только все пойдет псу под хвост.

Потому что: пока толстый похудеет, худой сдохнет.

IV

Меня называют Вандамом.

Живу я тут, на жилмассиве. Того, что тут видишь, когда-то не было. Когда-то здесь был только лес и болота, и волки, и и болота, и лес. Отсюда и комары. В последнее время их становится все больше. Это нужно себе представить. Потому что я иногда просто чувствую, как лес и болота снова все это забирают, как сыреют подвалы, как постепенно просачивается в них вода, как между асфальтом и бетоном снова прут наверх деревья, как они растут кверху и разбивают бетон с асфальтом и разлагают все, что мой старик, а твой дед, вывалили в космос. Потому что это он все тут строил. Он и ему подобные старики вырвали этот массив у леса и природы.

Э-э, не смейся над ними. По крайней мере, что-то они да сделали. Просто попробовали. И здесь много таких, которые радуются, что могут здесь жить. И они даже гордятся этим местом.

Ну, я и сам им горжусь.

Они все тут построили. Все панельные дома. И кинотеатр, и дом культуры, и эту охотничью пивную, что называется "Северянка"^[17], и все мужики с массива ходили в нее после работы. Они проложили трамвайные рельсы, и трамвайную концевую, и трамвайное депо, и игровую площадку, и парки, и ясли, в которых потом работала моя мама, и детский сад, и начальную школу, а еще спецшколу и ПТУ, и техникум, и лицей, торговый дом, который все называют "Байконуром", и поликлинику и родильный дом, а так же кладбище и полицейскую комендатуру, куда меня пару раз таскали, но не всегда по собственной вине.

А еще выстроили гостиницу "Спутник", в которой я никогда не был и в котором сейчас проживают одни студенты, потому что туристы – туристы к нам сюда так и не приехали. Вниз, в город – это да. А вот к нам, наверх – так нет. Ну и хорошо. Это наш мир. Наш космос. Здесь нет места для чужих.

Не, погоди, я серьезно никакой не нацик.

Я люблю людей.

Люди мне нравятся.

Людей я уважаю.

Я не говорю, будто бы что-то имею к иностранцам, иммигрантам, студентам! Или будто бы для них здесь нет места. Что они забирают у нас работу. Нет, лично я ничего к ним не имею. Это ведь тоже европейцы. Они скромные, тихие, сплошные тебе инженеры, доктора и учителя. Они пашут на стройке, и иногда у меня складывается впечатление, что уж больно они позволяют срать себе на головы, а вот этого человек делать не должен. Я ничего к ним не имею, пока они сами не начинают гадить. Пока они тихие, как пинпонги в их продуктовых лавках из старых повозок. Я к ним ничего не имею, хотя они и не до конца европейцы, но что тут поделать, человек ко всему привыкает. Они же даже стараются, и есть где вечером купить пиво, и хлеб, и курево, лично у меня серьезно с этим проблем нет. Я спокоен, когда они не срут в этих старых вагончиках. И если сверху не несет этим их супом из пакетика.

А как только они гадят, как слышен их супчик из пакета, тогда у меня с ними появляется небольшая проблема, я иду к ним, что мне от всей их жратвы рыгать хочется, и чтобы они выключили печку. И они, как правило, ее выключают. Достаточно им сказать. Это не моя вина, что я этого не сдерживаю, что мне рыгать хочется. Наверное – какая-то аллергия или чего.

А вот Мразаку^[18] все это никак не мешает. Все перечисленное он нормально лопает на завтрак, и говорит, что нет ничего лучше на похмелье, как смешать вкусы: креветка, утка и говядина. А на блевоту его тянет от других вещей. Но это уже другая история.

Каждому от чего-то хочется рыгать.

Ни у кого нет железного желудка.

Ни у кого нет стальных нервов.

Каждый обязан преодолевать какой-то страх в себе.

И у каждого есть какая-то своя рана.

Нет, серьезно, никакой я не нацик.

Всех я меряю одной меркой.

Мне не мешают бродяги, пока не гадят.

Мне не мешают цыгане, пока не гадят.

Мне не мешают панкушники, пока не гадят.

Мне не мешают студенты, пока не гадят.

Мне не мешают наркеши, пока не гадят.

Мне не мешают голозадые, пока не гадят.

Мне не мешают поляки, пока не гадят.

Мне не мешают немцы, пока не гадят.

Мне не мешают словаки, пока не гадят.

Мне не мешают австрияки, пока не гадят.

Мне не мешают чехи, пока не гадят.

Мне не мешает ни единый человек, пока он не гадит.

У меня с ними нет проблем.

Но как только они начинают гадить, у меня с ними возникает небольшая проблема.

И я иду им об этом сказать.

Я люблю культуру и порядок.

Порядок должен быть.

Так уже говорил мой дед, а он во время войны был на принудительных работах. Пахал на заводе "тигров" в Эссене и рассказывал, что когда английские летчики в первый раз бомбардировали Эссен, то с неба летели не бомбы, а обломки, собранные по английским городам, которые перед тем бомбардировало Люфтваффе. Приветы издалека. Вы нам эдак, так мы сейчас вам так.

Спокуха.

Спокуха.

Ну и поначалу, когда этот мусор летел с неба, так немцы выходили на улицы и кричали "ура". Им казалось, что у англичан так поехала крыша, что вместо бомб они сбрасывают на них камни из развалин. Они думали, что война скоро кончится, и что они выиграют. Им казалось, что у англичан закончились бомбы.