Бумага эта возбудила и объединила сразу всех, кто до того и терпеть, может, друг друга не мог: Хренову и Роднянскую, наборщиц и корректоров, Василевского и Чухонцева, Зюзину и Костырко... Версия первая: "Яковлев хочет разрушить то, что мы строили". Версия вторая: "Он спит и видит, как пролезть в акционеры". Версия третья: "Он хочет занять место Залыгина". Версия четвертая: "Он хочет лишить нас независи­мости, вернуть в советские времена". Версия пятая: "Это нужно, чтобы Залыгин ос­тался пожизненным главным"... Были, наверное, и еще. Не беда, что первая версия исключала вторую, а третья — пятую; они гуляли по коридорам все разом и, как это часто бывает, усугубляли одна другую. Чем больше невнятицы и путаницы, тем луч­ше. Расплывчатый "образ врага" действовал сразу на всех.

Костырко, ходатай на любые случаи, даже явился уговаривать меня:

— Наташа Иванова в "Знамени" тоже заместитель и тоже не акционер. Ну и что?

Я ничего не знал про положение Наташи Ивановой в "Знамени" и действительно не представлял, что из этого должно следовать, но именно после его слов мне впервые почему-то стало немножко обидно. В самом деле. Я пришел работать в "Новый мир" гораздо раньше Костырко. После недолгого перерыва я возвращаюсь в редакцию в новом качестве, руководителем. И обнаруживаю, что Костырко (который как был, так и остался на низшей редакторской ступеньке) теперь "собственник" журнала и считает меня своим "наемным работником". И все лишь потому, что меня не оказа­лось на месте в тот момент, когда им позволили "поделить" эту самую "собственность"!

Да откуда вообще у кучки людей, волей случая оказавшихся принятыми на работу в "орган Союза писателей СССР", какие-то частные права на общенародное культур­ное достояние? Пожалуйста, открывайте новые журналы, вложив свои накопления или взяв кредит, делайте их знаменитыми и прибыльными, если у вас получится, как получалось, скажем, у Некрасова. Но паразитировать на былой славе "Нового мира", жить на ренту с выделенного редакции казенного помещения и еще гордо называть все это "частной собственностью" — нечто совсем другое. Можно ли представить, чтобы служащие Третьяковской галереи (дирекция, экскурсоводы, охрана) вдруг при­своили и поделили между собой все хранящиеся в музее картины?

Наверное, можно. Наверное, таковой была чуть не вся "приватизация". Но в случа­ях с учреждениями культуры это выглядит особенно нелепо.

"Да и в плане юридическом мы предприятие совершенно частное". Как-то чита­лось бы это старыми, со времен Твардовского, подписчиками "Нового мира"?..

Обратная связь (в основном через Розу Всеволодовну) работала четко. Осмотри­тельный Залыгин никогда больше не поминал о моих предложениях. В его голове зрел другой план преемства.

Связано это было с приходом в отдел публицистики Юрия Кублановского.

До него публицистикой заведовал, как я уже упоминал, Сережа Николаев, про ко­торого не могу сказать ни хорошего, ни дурного; прежде я с ним не работал, теперь же, в те несколько месяцев, что он числился при мне в редакции, видел его чрезвы­чайно редко. Почти всю отдельскую нагрузку в эти месяцы вез на себе, тихонько чер­тыхаясь, Сергей Иванович Ларин. Появляясь раз в две-три недели под хмельком, Ни­колаев в буфете кидался целовать руку Роднянской — та его обожала. Впрочем, к нему благоволили многие, и в первую очередь добросердечная Роза Всеволодовна, вошед­шая даже в секретные переговоры с Сережиной бабушкой и врачами-наркологами... Благодаря ей-то он и продержался на работе так долго. Но это не могло длиться бес­конечно.

Кублановский возник внезапно. Залыгин, зная мое неравнодушие к отделу публи­цистики и то, что именно из-за материалов этого отдела возникали у меня самые острые стычки с сотрудниками, даже не счел нужным со мной посоветоваться. Про­сто заглянул ко мне однажды и сказал:

— Николаев ушел, мы берем другого.

— Кого?

— Кублановского.

О Кублановском я мало что знал и никогда его не видел. Спросил:

— Но ведь он поэт?..

— Не только. Он и статьи пишет.

Новый редактор отдела публицистики оказался на редкость покладистым. Читая публицистические заметки Кублановского или, того паче, его гражданскую лирику, можно вообразить человека принципиального, твердого и непримиримого; в жизни все было несколько иначе. Статьи, которые поступали теперь из отдела, чаще всего были никакими. Меня они не возмущали, но и не радовали. Теперь уж возникал, быва­ло, Василевский: приносил ко мне прочитанные материалы (а он читал первым), на­стаивал, чтобы я отклонил их своей властью; если я с ним не соглашался — шел с тем же к Залыгину. Подкалывал к рукописям двусмысленные записочки: "Я подписал, но я бы это в литературном журнале ,,Новый мир” не печатал ..." Когда я с Василевским соглашался (бывало и такое), Кублановский спокойно забирал выбракованный мате­риал и заменял его другим.

Залыгина такая бесхребетность главного публициста очень скоро начала раздра­жать. Он сам привык все печатать с боем и той же боевитости ждал от сотрудников.

С меня же на первых порах было довольно и того, что испарились объемистые и будто под копирку писанные опусы не слишком грамотных "младоконсерваторов". Кублановский часто бывал в провинции, видел жизнь, это выгодно отличало его от "асфальтовых мальчиков" из тогдашней газеты "Сегодня". "Ведь за всеми политически­ми тусовками никто не думает о конкретном человеке во крови и плоти, об атмосфе­ре, способной реанимировать добросовестного гражданина, семьянина, работника, уважающего и себя и отечество... Идет почти тотальная пропаганда социальных и эстетических представлений, чуждых нам столь же, сколь и коммунистические (и тоже для нас губительных)" — писал он в статье, напечатанной в первом номере "Нового мира" за 1996 год. Призыв Кублановского "ощущать себя просто русскими в России" был мне близок. Иные акцентируемые им тезисы и оппозиции, впрочем, казались чересчур огрубленными.

И еще: с появлением нового заведующего в журнал косяком пошли Анатолий Грешневиков — депутат Госдумы (у которого Кублановский числился в помощниках), Марк Фейгин — депутат Госдумы, Александр Паникин — богатый предприниматель, а да­лее на очереди предводитель "Конгресса русских общин" Дмитрий Рогозин, близкий к власти профессор Зубов и другие, все писатели не ахти, но в новорусской иерархии люди не последние — по определению самого Кублановского, "истеблишмент". Вот за них-то он хлопотал более энергично.

В той же новомирской статье Кублановский жаловался: "...Когда после семи эмиг­рантских лет еще в конце 1989-го я первый раз приехал в Москву, на эмигрантов был большой спрос: телефон надрывался, интервью, тексты рвали из рук. Но стоило мне только заикнуться о необходимости выработки общественного идеала, имеющего традиционную родословную, как у "Огонька", "Московских новостей" и прочих "флагманов перестройки”, руки отсохли: никто не захотел это печатать... И язык инстин­ктивно начинал прилипать к гортани при первом упоминании о национальном само­сознании и традиционном патриотизме". Видимо, это и было главной причиной не­приятия его большинством новомирской публики: в либеральных кругах Кубланов- ского числили патриотом-державником, а оппозиционность ельцинскому режиму, конечно, не добавляла ему очков.

Роднянская то и дело поминала любезного ей Николаева, обидно ставя его Кублановскому в пример.

Но это с одной стороны. А с другой — как и прежде, навязывала отделу своих ав­торов, пыталась влиять на политику, интриговала. Позже Кублановский признавался:

— Меня с самого начала предупредили: в редакции есть красные. Имели в виду вас.

Такую репутацию испортить трудно, поэтому я продолжал следовать в работе с отделом здравому смыслу и ранее заведенному порядку. С чем был согласен — согла­шался, что можно было поправить — поправлял, но иногда приходилось заявлять твердое и аргументированное несогласие. Так случилось со статьей эмигранта В. Ошерова, к которой сам Кублановский написал восторженное предисловие. Цитирую мой письменный отзыв: