Сплотившееся в годы перестройки сообщество людей, имевших какие-то основа­ния именовать себя демократами, даже не раскололось, а, я бы сказал, распылилось. Наступила привычная для русских "глухота паучья". Молчал, соответственно, и теле­фон.

В период тягостного затишья я сел за роман, пытаясь глубже понять происходя­щее. Еще теплилась надежда оживить "Странник". Наниматься после своего журнала в другое издание не очень хотелось. Но тоскливое чувство невостребованности, ожи­дание, что кто-то из старых знакомых вдруг вспомнит обо мне и куда-то позовет, — это было. И буквально за считанные дни до звонка из "Нового мира" я сказал жене, что есть, пожалуй, только один человек, на чей зов я сегодня откликнусь, с кем пойду работать, — это Залыгин.

Невероятно, но такая мысль и такой разговор действительно имели место, я ни­чего не придумываю. Невероятно особенно потому, что с "Новым миром" я к тому времени давно расстался и с Залыгиным связи не поддерживал.

А какая прежде была связь?

Сергей Павлович был назначен главным редактором в 1986-м, к тому времени я года полтора уже вел в отделе публицистики рецензионную рубрику "Политика и наука". Залыгин жестко и безоговорочно поменял всех редакторов отделов — я ходил к нему, помню, заступаться за тогдашнего своего начальника Виктора Казакова, — не помог­ло. Приблизил к журналу Андрея Битова и Игоря Дедкова, давно уважаемых мной пи­сателей и добрых знакомых, это радовало. Почти сразу начали печатать "Пушкинс­кий дом" Битова, читанный мной в американском издании. О Дедкове ходили упор­ные слухи, что он приглашен (из Костромы) на должность первого зама, однако слу­хи так и оставались слухами, а бессменный заместитель главного редактора Феодо­сий Видрашку, присланный в "Новый мир" после отставки Твардовского и пережив­ший многих шефов, продолжал бдеть на своем посту. Отдел прозы возглавил "Твар­довский" новомировец Игорь Виноградов, отдел поэзии — Олег Чухонцев. На крити­ку, после некоторых кадровых манипуляций, пришла Ирина Бенционовна Роднянс­кая: самоуверенная, напористая, и по характеру, и внешне — как второе издание будущего госсекретаря США Мадлен Олбрайт. Бесцеремонный Анатолий Стреляный, мой новый начальник в публицистике, обзывал ее не иначе как "гренадером в юбке"...

Таковы были первые впечатления — ведь почти ни с кем из вновь пришедших в журнал, включая и Залыгина, я до того знаком не был. В редакции на долгие месяцы воцарилась атмосфера ожидания и непредсказуемых решений. Не отваживались и гадать, кто станет очередной жертвой, кто придет на его место. Даже для "Нового мира", с незапамятных времен пропитанного интриганством, это было непривычно. Поначалу притих было всемогущий Видрашку, стал как будто еще ниже ростиком, совсем незаметным — ведь чуть не все редакторы нового и старого состава были убеждены, что начинать "зачистку" следовало именно с него. Но Залыгин успел уже поменять своего второго заместителя, Михаила Львова (вместо него пришел Владимир Кост­ров), а Видрашку почему-то не трогал. Тот начал оживать. На редколлегиях страстно говорил о том, как ему хочется помочь Михаилу Сергеевичу с перестройкой и уско­рением; просвещал публику и насчет Бориса Николаевича (в то время первого секре­таря МГК), который, чтобы получше узнать жизнь, встает с утра пораньше, едет на окраину Москвы, втискивается в трамвай, топает к заводской проходной за каким- нибудь Иваном Ивановичем, обыкновенным работягой, а его жена тем временем вместе с простыми смертными топчется у пустых прилавков магазинов... Когда по­шли публикации репрессированных писателей, Видрашку восклицал: "А ведь мы ни­чего, ничего об этом не знали!" На его длинных девичьих ресницах дрожали слезинки.

Любимым присловьем Видрашку было: "Писатель должен быть добрым!"

Залыгин, коренастый, седовласый, оставался непроницаемым и загадочным, как восточный божок. На него нападали со всех сторон. Еще существовала партячейка "Нового мира", на открытых собраниях поносили беспартийного главного редакто­ра за кадровый и прочий "волюнтаризм". Сергей Павлович только багровел лицом и отмалчивался. Стреляный с Виноградовым торопили события, предлагали каждым очередным журналом "выстреливать", делать его как последний. У большинства же прежних новомирских редакторов "перестройка сознания" сводилась примерно к следующему:

— Я побывала на Западе. Какая чистота, какой порядок! Как все красиво одеты! И молодежь какая чистенькая! А у нас — грязь да вот эти фантики вместо зарплаты, на которые купить нечего...

Тот тревожный и занятный период заслуживал бы отдельного повествования. Напряжение и нестабильность царили повсюду. То Михаил Сергеевич брал верх над Егором Кузьмичем, то, наоборот, Егор Кузьмич над Михаилом Сергеевичем... Так, по крайней мере, гласили слухи. Вот одна характерная сценка.

Журнал напечатал небольшое письмецо экономиста Ларисы Пияшевой (под псев­донимом "Л.Попкова"), пропагандирующее "тэтчеризм" и "рейганомику" и призываю­щее к рынку без границ. Мы со Стреляным обедаем в буфете "Нового мира", подходит Роднянская:

— Мне сейчас высказали догадку, что Попкова — это псевдоним Горбачева.

Стреляный:

— Если бы вы знали, какую резолюцию Горбачев поставил на этой статье!

Оставшись с ним наедине, спрашиваю:

— А какая была резолюция?

— Если бы я знал! ..

17 сентября 1987 года Залыгин на редакционном сборе рассказывал, какие настав­ления дал в ЦК Лигачев главным редакторам. Егор Кузьмич возмущался новым Ста­рым Арбатом (одни наркоманы да проститутки — надо бы занять молодежь делом!), советовал не трогать в печати 30—40-е годы — грядет юбилей Октября, к празднику готовится исчерпывающий политический доклад. Похвалил Залыгина за умение вес­ти в "Новом мире" дискуссию с оппонентами из Минводхоза: своим мыслям — треть журнального места, доводам противников — две трети...

— Перестройку нельзя занести в план, это дело не на год и не на пятилетку, — подытожил Залыгин (тo ли от себя,- то ли словами Лигачева).

Слушать этот бесстрастный пересказ было неприятно. Думалось: Залыгину-то что, его похвалили... Все, кроме Видрашку, сидели подавленные.

И тут выступил Стреляный (весь красный, на крепкой шее вздулись жилы). О важ­ности демократической процедуры и необходимости введения таковой в "Новом мире". Творческие вопросы решать голосованием, главному редактору — два голоса. Оста­вить одного зама, уравнять зарплаты. Номера журнала выпускать всем членам ред­коллегии по очереди, чтобы была конкуренция. Выработать позицию!

Вот этот упрек Залыгину насчет отсутствия позиции, этот пунктик, вокруг кото­рого будут бушевать страсти и много лет спустя, стоит запомнить.

Виноградов поддержал Стреляного и добавил кое-что от себя.

Залыгин, судя по моим тогдашним записям, ответил так:

— Лавры журнального реформатора меня не прельщают. Мы — не кооператив. Если мне однажды не хватит моих двух голосов, вам на другой день придется искать нового главного редактора. У меня мало времени, чтобы экспериментировать: годик поработать так, потом этак... Я отвечаю за журнал перед Союзом писателей.

Все бы ничего, но выскочил приободрившийся Видрашку:

— Я спрашиваю: чем плох наш журнал? У нас одна позиция: печатать все лучшее. "Новый мир" следовал этому и при Твардовском, и после него. Пусть мне ответят: что мы делаем не так? Да, мы в большом долгу перед простыми людьми. Анатолий Ивано­вич Стреляный, сколько мы его ни просили, так и не дал положительного очерка о герое перестройки...

Мы со Стреляным переглянулись, он мне подмигнул и крупно написал на листе бумаги: "Молодец!".

На другой день они с Виноградовым подали заявления об уходе.

Уходили красиво. Помню, Стреляный важно сидел в своем кабинете, принимал поздравления и сожаления. Последние были, как я теперь понимаю, большей частью лицемерными. (Через несколько лет имени Стреляного в редакции и слышать не хо­тели — все, кроме, как ни странно, Залыгина. Но об этой и других странностях по­том.) Стреляный вещал: "Значит, наше время еще не пришло. Кризис еще не зашел настолько глубоко". И еще: "Это лишь один момент борьбы!". Говорил, что вся эта суета в "Новом мире" для него — год загубленного творчества. Что на Залыгина обиды не держит и ему старика жалко. Впрочем, бравада была показная, на лице его читались растерянность и грусть.