Документы в папке, лежавшей у меня на коленях, были сложены в хронологическом порядке, как и фотографии. Во вступлении говорилось, что не имелось никакой иной информации о Кеплере, кроме этих тоненьких страничек, где рассказывалось о похищенных жизнях и потерянном времени, – ни примечаний, ни приложений, ни подписи, чтобы определить авторство этих заметок.

Я листала записи, перебирала жесткие глянцевые снимки, вглядывалась в имена и лица, которые едва помнила, пока не дошла до самого последнего фото. Моего фото. То есть фото Жозефины Цебулы.

Копия польского паспорта, добытая у сутенера из Франкфурта. Ее лицо, лишенное косметики и всякой жизни в глазах, казалось заурядным и скучным, но все же именно это лицо смотрело на меня из зеркала по утрам.

Еще снимок, сделанный где-то на углу улицы, – фотограф щелкнул на ходу, и потому она вышла вполоборота к камере, хотя все равно момент был пойман, запечатлен, приобщен к делу. Документ из полиции, когда ее впервые арестовали, отпустив через девять часов. На ней был короткий кожаный жакет, из-под которого виднелся пупок, юбка, едва прикрывавшая задницу, а под правым глазом красовался синяк – ее сняли для полицейской картотеки.

Вот посадочный талон от моего билета из Франкфурта в Киев: от нечего делать я решила побывать в Крыму. Я летела бизнес-классом, переодевшись в новую яркую одежду, и, когда стюардесса налила мне виски, почувствовала непривычно томительное желание, не сразу поняв, что Жозефина была страстной курильщицей, а я забыла утолить эту страсть. Приземлившись в Киеве и изрыгая бесконечные проклятия, я купила целую коробку никотинового пластыря, дав клятву вернуть Жозефине ее тело здоровым хотя бы физически, если не духовно.

Еще одно мое фото. Я выхожу из отеля на Пере. Солнце бьет мне в лицо, а в руке я держу телефон. Молодая, богатая, красивая, и если эти качества открывают много возможностей, то одно из них – легко и быстро приобретать новых друзей. Я помню это утро, это солнце, это платье. Оставалось три дня до того, как я упаду на ступени станции метро «Таксим», застреленная незнакомцем. Целых три дня они изучали мой образ жизни, «пасли» меня, прежде чем подготовить убийство.

Мои ногти впились в ладонь, и я вонзила их еще глубже. Небольшое кровопускание могло оказаться для меня сейчас только полезным.

Я просмотрела жизнеописание Жозефины. Склонная к насилию мамаша, клявшаяся, что любит дочь, и плакавшая у нее на плече всякий раз, когда ее выпускали из тюрьмы. Молодой возлюбленный, который не возражал, чтобы она спала с его приятелями: ему ведь нужны деньги, чтобы покупать ей дорогие подарки. Затем перелет во Франкфурт, бегство с тридцатью двумя евро в кармане. Причем автор не сомневался, что она собиралась начать новую, честную и хорошую жизнь, вот только Жозефина оказалась не способна ничего изменить в своей ситуации, пока некто по фамилии Кеплер не появился и не предложил ей плату за убийства.

Я замерла.

Следовал список мертвецов. Доктор Торстен Ульк – утоплен в собственной ванной. Магда Мюллер – зарезана неизвестным в кухне своего дома, пока ее дочери спали наверху. Джеймс Риктер и Элсбет Хорн найдены в объятиях друг друга с вырванными глазами и внутренностями, выпущенными на пол каюты небольшой яхты, в которой они плавали по Рейну. И хотя полиция не сумела связать эти преступления между собой, сетовал автор, они сами это сделали, поскольку все жертвы принадлежали к их кругу и погибли от руки Жозефины по приказу Кеплера.

Я заново перечитала, не уверенная, что все поняла правильно.

Но и во второй раз смысл оставался таким же, причем насквозь лживым.

Поезд на Белград с металлическим визгом, высекая тормозными колодками из колес белые искры, остановился на станции Капикуле. В некоторых окнах за шторками купе еще горел свет. Кое-где в вагонах открылись двери – толстые оранжевые панели откинулись, опустились железные ступеньки. Когда-то поезд был окрашен в оранжевые и голубые тона. В прошлом это был лучший экспресс болгарских железных дорог. Но яркие цвета давно потускнели, скрытые за толстыми слоями краски из баллончиков, – гордость железнодорожников пала перед напором сорванцов, избиравших поезда своей целью в любой стране мира. Я чувствовала запах мочи, доносившийся из туалета при входе в вагон, слышала звуки, уличающие кого-то в нарушении важнейшего закона – не нажимать на смыв во время стоянки поезда, и пошла искать свое купе.

Оно было рассчитано на шесть человек, и, конечно же, четыре наиболее удобных спальных места оказались заняты. Муж, жена и сын-подросток располагались на трех постелях. Поверх четвертой на спине возлежал старик. Он жевал нечто растительного происхождения, совершая округлые, как у верблюда, движения нижней челюсти, и читал в журнале статьи о старых автомобилях и поездках по странам Востока. Семья устроила импровизированный ужин, передавая друг другу еду вверх и вниз по трем ярусам оккупированных полок. Сваренные вкрутую яйца, ломтики ветчины, куски козьего сыра, крошащийся белый хлеб, который уже покрыл пол золотистым конфетти. И каждый раз, когда нож в очередной раз врезался в буханку, старик с автомобильным журналом болезненно морщился, словно лезвие вонзалось ему под ребра.

Я вскарабкалась на самую верхнюю полку как раз в тот момент, когда поезд снова тронулся, положила сумку с одеждой под голову, сумку с оружием – под ноги и вытянулась, чтобы предаться размышлениям. Металлическая полка, пластиковый потолок, а между ними – пространство, недостаточное даже для нормальной могилы.

Проверять паспорта никто так и не явился.

Существует множество способов выявить призрак, засевший в человеке, с которым вы особенно сблизились. На простой набор вопросов – фамилия, возраст, имена отца с матерью – сможет ответить любой, но требуется всего несколько минут, чтобы копнуть немного глубже. Где ты жил, когда покинул родительский дом? Как звали твою классную руководительницу в начальной школе? Расскажи о первой девочке, которую ты поцеловал. И мой любимый вопрос: ты умеешь играть на скрипке?

И редкое, но особо острое удовольствие, когда собеседник, довольный тем, что может похвалиться своими навыками, начинает на пальцах изображать любимый скрипичный пассаж, а ты на последней ноте заявляешь, что вообще-то истинный владелец этого тела никогда не держал в руках скрипки.

…Когда я сама совершила свой первый переход в новое тело, я не сумела ответить на заданный мне сразу вопрос. Я была убийцей с урчащим от голода желудком, а констебль, придавивший меня к полу в сторожевой башне, хотел знать мое имя и фамилию. Я назвала ему их.

– Не эту фамилию, – прорычал он. – Не фамилию несчастной, которую ты убил. Мне нужно знать, как зовут тебя.

Я до смерти забила незнакомую мне женщину, и этой женщиной прежде была я. Теперь же я превратилась в убийцу, которого схватили на месте преступления.

– Как тебя зовут?

Я была покрытым перхотью молодым человеком, на шею мне давила дубинка полисмена, а его колено уперлось мне в спину. Два ребра были сломаны, а глаз так опух, что зрение едва ли когда-либо восстановилось бы полностью. Но, как и тем людям, которые измолотили меня потом, мне самой очень хотелось бы знать ответ на этот насущный вопрос.

Как тебя зовут, подонок? Убийца, кровожадное чудовище, лжец, вор. Как же тебя зовут?

Когда меня заперли в Ньюгейтской тюрьме, предназначенной для представителей самой гущи народных масс, где в каждой душной камере содержалось по пятьдесят человек (точнее – сорок семь и три свежих трупа к утру), я смеялась истерическим смехом, словно мой рассудок помутился и забыл, что мне положено было заливаться горючими слезами. Когда судья приговорил меня к смертной казни через повешение, у меня вроде бы подогнулись колени, но выражение лица осталось невозмутимым, а на душе царил покой. Когда Жирдяй Джером, негласный правитель тюрьмы, попробовал сам привести приговор в исполнение и его огромные потные лапищи сомкнулись у меня на шее, я не стала с ним бороться, даже не пыталась сопротивляться, не подняла шума, но предала свою душу Сатане, которому она неизбежно и должна была достаться.